Бойцов не оплакивают. Повесть об Антонио Грамши - страница 22

Потом, когда мальчишку расспрашивали о стычке и хвалили его за храбрость, виновник смущенно отворачивался. В тот день он помирал с голода, замерз как щенок и не собирался вмешиваться в чужую драку. Просто сработали руки. «Пим-пам-пум!» Обломки кирпичей полетели в спины вооруженных подонков.

Если б они знали, что их новый противник — голодный, тщедушный оборвыш!.. Он швырял, почти не глядя, обеими руками, кирпичи с треском ударялись о камни мостовой, высекая искры, догоняли друг друга, сталкивались в воздухе, разлетались дождем осколков. Он швыряя в исступлении бешенства. Пот и слезы застилали глаза, он не чувствовал боли в ободранных пальцах,

В этот момент руки ему нужны были только для одного: швырять, швырять, швырять!

Надвинулось тяжелое дыхание бегущего человека. Большое тело протиснулось в проем, и хриплый голос сдавленно произнес:

— Живей, живей!.

— Оставь кирпич, тебе говорят! — рявкнул большой и побежал. Двигался он как-то боком, неуклюже пригнувшись к земле. Паренек понял, что у него связаны: руки за спиной.

Сзади раздались короткие хлопки, что-то цокнуло о могильную плиту — нападающие стреляли из револьверов.

Револьверные хлопки продолжались, но беглецы уже укрылись за большим гранитным памятником.

— Попробуй-ка развязать мне руки.— Мальчишка притронулся к веревке, затянутой тугим узлом, и застонал от нестерпимой боли: из изодранных пальцев сочилась кровь. Он впился в узел зубами и стал его рвать. Через минуту большой с наслаждением растирал свои онемевшие кисти.

— Вот так-то лучше. А теперь давай убираться отсюда.

Перебегая от памятника к памятнику, они выбрались за кладбищенскую ограду.

— Ну, покажись, каков ты есть? — сказал большой, оглядывая неказистую фигуру своего спасителя.—Молодец, ничего не скажешь. Будем знакомы. Джакомо.

— Джакомо,— ответил мальчишка, пожимая протянутую руку. Большой оглушительно захохотал. Мальчишка с испугом оглянулся. Преследователей не было видно.

— Как же быть? Значит, так: я — Джакомо-большой, ты — Джакомо-маленький. Идет? Фамилия моя, на всякий случай, Бернольфо. Давай выбираться отсюда потихоньку, потом подумаем, как нам жить дальше.

Узкими темными переулками они вышли на площадь и сразу отпрянули назад, в темноту. У фонтана стояла группа вооруженных людей.

— Отлежаться бы до утра,— пробормотал Джакомо-большой.— Не знаешь такого места?

— Знаю. Только...

— В ресторан Корсини не зови, без фрака не пойду— усмехнулся Бернольфо.— Показывай дорогу.

Они подошли к полуразрушенному сараю, его щели были заткнуты тряпками. Джакомо-маленький сказал:

— Держитесь за меня, а то стукнетесь.

Бернольфо послушался, но все же раза два ударился о торчащие обломки и громко чертыхнулся.

Джакомо-маленький отодвинул старый лист фанеры, служащий дверью, вошел в берлогу и зажег коптилку. Бернольфо огляделся и присвистнул:

— Хорошо живешь, друг.

— Не хуже других. Протопить печку, что ли?

— Печку? — Джакомо-большой критически оглядел старый бидон.— Не надо. Давай спать.

Он снял с себя куртку и лег на рваный тюфяк. Ноги Джакомо-большого уперлись в стенку берлоги, все сооружение зашаталось.

— Не по росту дворец,— добродушно усмехнулся Бернольфо.—Ложись, малыш, ближе. Накройся курткой. Утром подумаем, как нам жить дальше,— повторил он давешнюю фразу.— Спи... А здорово ты их: «пим-пам-пум!»

Джакомо-маленький спросил:

— Скажите, синьор, кто эти люди, которые хотели вас... обидеть?

— Обидеть?! Ох и деликатный ты парень, Джакомо. Они хотели меня убить. Кто эти люди? Фашисты они, слыхал? Нет? Боюсь, еще услышишь. А кто виноват? Предали нас, малыш. Руководство социалистической партии, Конфедерация труда. Да, трудно отдавать завоеванное, ох как трудно! Кое-кто приуныл. «Ничего, Джакомо,— сказал наш Грамши. Ты еще услышишь о нем,— Это не последний бой. Пусть они пока радуются. У нас в Сардинии говорят: все волки в конце концов встречаются в меховом магазине».

За всю свою жизнь Джакомо-маленький не слышал такого количества премудростей. Бернольфо необходимо было выговориться. После сильного потрясения и пережитой опасности человеческая психика требует разрядки. Понимает слушатель или не понимает — не так уж важно.