Божья воля - страница 46

Алексей Григорьевич молча поглядел на него несколько секунд и потом промолвил:

— Эх, Иван, Иван! Погляжу я на тебя, какой же ты ещё глупый! Чем всю эту дурость на себя напускать, заслал бы сватов — да и кончено дело!

— Да ведь это немыслимо! — простонал Иван.

— Да ты пошли.

— И посылать нечего!

— А хочется тебе счастья?

— Господи! — воскликнул Иван. — Да я, кажись, с ума бы сошёл с такой радости!

— И с ума сходить нечего! Ты только меня слушайся. Вот объявит не сегодня-завтра государь Катю своей невестой…

— Да нешто это возможно! — перебил Иван.

— Коли сказываю, — стало, возможно. Всё дело теперь вот как налажено, и не сегодня-завтра сие совершится. Так вот опосля этого мы и донесём государю о твоей любви. Он тебя так любит, что, наверно, сам в сватах будет… Ну а ему уж принцесса Елизавета Петровна отказать не посмеет.

— Хорошо, кабы так было, — прошептал Иван.

— Да уж будет. Ты только дурость свою брось. А самое главное — смотри, Иван, старайся его на брак с Катей настраивать. Ну а опосля и за твои делишки примемся… Так как же, Ваня, идёт, что ли?..

Иван подумал немного, потом быстро поднялся с кресла и протянул отцу руку.

— Идёт, батюшка!

— Ну вот и ладно! — обрадовался Алексей Григорьевич. — А теперь давай поцелуемся.

И отец и сын бросились друг другу в объятия.

Принцесса Елизавета Петровна, проживая в своём подмосковном имении Перове, и не думала возвращаться в город. Она даже рада была, что её все оставили в покое и она могла жить такою жизнью, какая ей нравилась.

Вдали от придворной жизни, от придворных козней и интриг, она отдыхала душой на лоне сельской природы, к которой чувствовала какое-то особое пристрастие. Окружённая небольшим штатом искренно преданных ей людей, она жила самою спокойною жизнью, поздно вставая, ещё позже ложась спать, целые дни проводя или на селе, или в громадном саду, окружавшем перовский дом. Она страстно любила простые деревенские песни, и каждый день в её саду звенели молодые девичьи голоса, слышались звуки бандуры и балалайки, слышался её весёлый, беззаботный смех.

Московские гости навещали её очень редко, да она и не любила их наездов, потому что эти визиты всё-таки растравляли её сердечные раны. Ей волей-неволей приходилось заводить разговоры о придворных делах, волей-неволей приходилось отвечать на неизбежные вопросы, почему она не возвращается в Москву. Особенно в этом отношении ей надоедал Алексей Юрьевич Бибиков, несмотря на свои шестьдесят лет, поклонявшийся ей и считавший своим непременным долгом приезжать к ней хоть раз в неделю, сообщать все придворные новости.

В последний раз он положительно даже надоел Елизавете Петровне: и своей старческой любезностью, и нескончаемыми рассказами о том, что делается в Москве.

— И к чему вы мне всё это говорите? — набросилась на него наконец Елизавета. — Совсем мне это неинтересно знать, и слушать-то я этого вовсе не хочу!

— Ну как так, матушка, ваше высочество, неинтересно! — возразил Бибиков.

— Верьте слову, никакого интереса нет.

— Ну уж простите, не поверю! Чай, государь император не чужой вам: племянник небось родной… А ведь он совсем ребёнок. Кроме вас, доброго-то родственного совета ему никто не даст.

— Так вот вы и дайте.

Бибиков испуганно замахал руками.

— Что вы, что вы, матушка, нешто это возможно! Да я не посмею.

— Да почему же не посмеете?

— Как можно! И не послушает он меня, да и Долгорукие меня живьём съедят. Чай, вам ведомо, в какой они силе. Своя-то шкура каждому дорога!

Елизавета весело расхохоталась.

— Ну вот то-то же, Алексей Юрьевич! Сами до того договорились. И меня государь не послушает, и меня Долгорукие живьём съесть могут, так к чему же мне на их зубы лезть!

— Ну как так, ваше высочество! — заметил Бибиков, — чай, вы государю-то тётка.

— Так что ж из того? Было время, когда меня Петруша слушался, это точно, а теперь куда же мне мешаться в дела! Что хотят, то пусть и делают… Бросим об этом разговоры вести да пойдём-ка лучше в сад. Ишь, день-то какой нонче выдался! Ровно бы и не сентябрю впору! Пойдём-ка, старинушка! Послушаем, как нам девки песенки попоют. Хорошо они у меня поют, — так за сердце и берёт иной раз!