Браки в Филиппсбурге - страница 6

Был уже поздний вечер, когда Ганс спустился по выложенной в земле каменной лестнице с холма на улицу. Ему пришлось пообедать и выпить послеобеденный кофе, а потом поужинать и еще выпить крюшону, приготовленного в его честь; ему пришлось познакомиться с господином Фолькманом, а также с прошлым и настоящим Анны Фолькман, а ее будущее, что постепенно вырисовывалось на горизонте, он теперь и сам мог бы предсказать. В институте Анна училась четыре семестра. Там он с ней близко знаком не был. Он припоминает два-три случая: вот они в колоссальных аудиториях, где медлительно журчит голос профессора, с трудом пробиваясь сквозь косые лучи солнца до слуха студентов, вот они на разогретых солнцем дорожках в институтском саду, они устали слушать, никакого интереса наука у них не вызывала, и Анна предлагает спуститься к реке; ему такая прогулка представляется утомительной, но он все-таки идет с Анной, а однажды, протанцевав с ней ночь напролет, провожает домой и даже целует, просто потому, что так полагается, если ты танцевал с девушкой, как запираешь дверь, если ночью возвращаешься домой последним. Но сегодня, войдя к Анне в комнату, он внезапно подумал: она никогда не выйдет замуж. Она сидела, как шестидесятилетняя старуха, выпрямившись, в неудобной позе, и усердно вязала, хотя видно было, что это ей претит, да, настоящая старая дева, пусть даже в платье наимоднейшего цвета. Возможно, виной тому была ее мать. Анна, казалось, решила остаться старой девой только из протеста. Разумеется, ей хотелось замуж, этого нельзя было не уловить. Но главное, ей не хотелось быть похожей на мать. Анна рассказала ему, что после завтрака всегда поднимается к себе в комнату, чтобы не вести разговоров с матерью. Она не терпит попыток матери навязать ей свою дружбу, не терпит, что мать постоянно предлагает ей делиться с ней всеми горестями, вести долгие беседы, стать ее подругой. Анна не понимает, как можно дружить с матерью. Она знала, что мать гордится своим отношением к дочери. Берте Фолькман хотелось, чтобы дочь смотрела на нее как на старшую сестру. Но Анна лишь испытывала за нее стыд.

Ганс без всякого удовольствия выслушивал эти разоблачения. Но у Анны не было никого, с кем бы она могла поделиться. Все ее филиппсбургские приятельницы принадлежали к обществу, в котором и она вращалась, с ними она не вправе была откровенничать. Ганс же был чужаком, ему Анна могла все рассказать. Она терпеливо слушает, продолжала Анна, когда мать доказывает ей, насколько она, ее мать, современнее и моложе дочери. Такими скрытными, такими неразговорчивыми, когда речь заходит о щекотливых и все же столь важных для молодой жизни вопросах, были девицы пятьдесят лет назад, а к чему это вело, известно: комплексы, несчастные браки, смутность истинных ощущений, мучительные старания поддерживать пустопорожнюю форму! Берта Фолькман была, это он и сам заметил, кипучей натурой, оратором с прекрасными руками; но дочь не воспринимала ее прекрасных речей, она сидела, уставившись в одну точку, и лицо ее не выражало ни увлеченности, ни внимания, а мать, надо думать, шагала взад и вперед то перед ней, то за ее спиной, снова и снова поправляла своими прекрасными руками волосы на висках, снова и снова пыталась разъяснить дочери, как ей повезло, что она обо всем может откровенно говорить с матерью, что у ее матери кругозор не сужен традиционными представлениями, что ее мать не признает ни гнета крохоборческой религии, ни смехотворных пут обывательской псевдоморали, а, напротив, живет и судит в полном согласии с высшей, в известном смысле некодифицируемой религией и моралью. Но Анна ничуть не желала воспользоваться этой превосходно преподнесенной ей либеральностью. Она сидела, строптиво погрузившись в собственные мысли, пока мать говорила и говорила, и ни единым движением, ни единым словом не подавала вида, что вообще слушает ее.

Анна рассказала Гансу, что ее мать до брака была вроде бы художницей. Картины тех времен висят в дорогих рамах во всех комнатах Фолькмановой виллы. Ганс кое-какие видел. Большей частью на них изображены были цветы, но не яркие и веселые, вобравшие в себя всю прелесть погожих дней, нет, цветы Берты Фолькман, казалось, выросли зимой, хоть и под порывами фёна, но все же в то время года, когда за каждую каплю краски приходится жестоко бороться, когда собственную кровь отдаешь, чтобы нанести на холст красную, например. На своих картинах она никогда не изображала только цветы. Они, правда, заполняли весь передний план — жирные, тяжелые, никакому ветру их не склонить, всегда без стеблей, одни сваленные друг на друга головки, точно судорожно скрюченные трупы, к тому же всегда в блеклых, мрачных тонах, — хризантемы, лепестки которых напоминали белесых мясных червей, или астры, которые можно было принять за рожистые опухоли; но всегда из-за этих цветов на вас с коричневато-черного фона таращилась пара глаз, или торчала рука, бледнела женская спина, или ухмылялась разверстая конская пасть, или же маячила рука священника, скрюченные пальцы которого сжимали крест, не для того, чтобы благословить, а чтобы этим крестом, не обращая внимания на цветы, треснуть по физиономии смотрящего. А потом Берта, писавшая картины в манере, противной ее натуре, познакомилась с главным инженером Фолькманом; после войны он завел собственное дело, стал владельцем завода, усложнилось домашнее хозяйство, да и весь их быт, возросла общественная значимость их семьи, госпожа Фолькман выкрасила прядь все еще черных как смоль волос в седой цвет, показывая тем самым, что еще молода и может позволить себе, отдавая дань моде, шуточную игру с возрастом.