Братья - страница 6

— Пустяковый человекъ! Разоритъ онъ меня, идолъ! — говорилъ, въ упоръ смотря на Ивана, Петръ. Иванъ готовъ былъ плакать отъ горя. А Петръ думалъ про себя: «Ахъ, кабы я былъ одинъ хозяиномъ, кабы не было этой пустой башки!»

Разъ такая мысль появилась въ семье последняя на половину разрушена. Къ несчастію, Иванъ ничего этого не замечалъ, и когда Петръ бросалъ въ его сторону одно изъ своихъ колючихъ словъ, Иванъ бывалъ огорченъ, но думалъ, что онъ поступаетъ какъ следуетъ, темъ более, что самая жадность Петра, его алчное желаніе копить вызывали въ немъ одно уваженіе. Лично самъ онъ не былъ одаренъ этими хозяйственными свойствами и не считалъ всякую «погань», валявшуюся на дворе годною къ какому-нибудь употребленію, но проявленіе этой алчности онъ приветствовалъ, какъ хозяйственность, какъ уменье наживать деньгу, какъ показатель ума Петра. «У-у, башка!» — говорилъ онъ при удобномъ случае. И эта высокая нравственная оценка алчности, это смешеніе алчности съ умомъ прямо противоречили темъ поступкамъ, на которые онъ самъ былъ способенъ.

Очень любилъ онъ сидеть вечеркомъ на бревне; это всегда приходилось на праздникъ. Сиделъ онъ на бревне передъ своею избой и калякалъ съ пріятелями, ведя нескончаемые разговоры о разнообразныхъ предметахъ, занимавшихъ его умъ. Это было одно изъ техъ удовольствій, и которыхъ онъ не могъ себе отказать. Онъ часто засиживался на своемъ любимомъ месте до темной ночи, когда шумъ деревенскій стихалъ и издалека, изъ степи, слышалась перекличка перепеловъ, а въ соседнемъ озере квакали лягушки, когда на небе светился уже месяцъ, и шумный разговоръ самъ собою замиралъ. Понятно, что отъ такихъ сиденій на бревне по вечерамъ нельзя ждать какого-нибудь проку для хозяйства, такъ говорилъ ему Петръ, но онъ любилъ ихъ, какъ средство отвести душу; любилъ онъ самъ что-нибудь разсказать, напримеръ, о томъ, какъ онъ позапрошлый годъ чуть-чуть не поймалъ волка у себя въ сеняхъ, или какой у него умный меринъ: «Сейчасъ это увидитъ у тебя хлебъ въ руке подкрадется и цапъ! Даже на удивленіе!» Любилъ онъ и слушать разсказы другихъ, то веселые и смешные, то тихіе и тоскливые; любилъ онъ и ту минуту, когда после шумнаго разговора вдругъ все смолкнутъ, поочереди вздохнувъ, и где — нибудь въ степи раздастся ржаніе лошади, скрипъ запоздавшей телеги или степная песенка, заставляющая вдругъ заныть сердце, задуматься…

Иванъ не пропускалъ ни одного сборища, и везде принималъ на себя роль хозяина. Никто такъ не умелъ делить и подносить чарки общественной водки, когда міру удавалось содрать съ кого-нибудь «штрахъ». Иванъ въ такихъ случаяхъ былъ на верху блаженства, достижимаго въ той точке земли, где стояла Березовка. Целая деревня тогда обращала на него взоры и доверяла его ловкости, испытанной въ самыхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, когда, напримеръ, лакомокъ собиралось много, а вина было только полведра Иванъ въ совершенстве зналъ, сколько изъ даннаго количества выйдетъ чарокъ, сколько «останется въ залишке» и куда девать этотъ залишекъ, выражавшійся часто такою дробью, которую можно было только лизать. Самъ Иванъ почти не пилъ, — до того онъ былъ погруженъ въ свою выдающуюся роль, довольствуясь общественнымъ доверіемъ къ его способностямъ. Для него самый процессъ распределенія чарокъ, во время котораго онъ снималъ шапку, кланялся, прося выкушать, казался праздникомъ. Впрочемъ, у него и дома иногда собирались гости на пирушку, но тогда онъ совсемъ не могъ усидеть на месте отъ пожиравшей его радости; онъ суетился, упрашивать выкушать, и съ лица его не сходила блаженнейшая улыбка.

Еслибы кто назвалъ имя Ивана Сизова и спросилъ у любого изъ жителей Березовки: «знаете ли вы его?» — то непременно получилъ бы такой ответъ: «Эва! какъ же его не знать!» Дело въ томъ, что Иванъ былъ самымъ искуснымъ распределителемъ луговъ, земли, огородовъ и прочей мірской собственности. Когда березовцы, около Острововъ, собирались на лугу и ссорились изъ-за кусточковъ, яминокъ и другихъ предметовъ общественной вражды, Иванъ являлся примирителемъ добросовестнымъ и искуснымъ и, если угодно, единственнымъ. Онъ зналъ лучше всякаго, сколько всехъ спорныхъ кусточковъ, сколько даетъ сена каждая яминка и черезъ какой пень надо провести грань, чтобы одинъ изъ спорящихъ не получилъ на две горсти больше корма. У него былъ превосходный глазомеръ. Достаточно было для него лечь на брюхо на траву, сделать изъ рукъ подзорную трубу, посмотреть и объявить: «въ аккурате!», чтобы брехавшіе другъ на друга спорщики умолкли, веря въ его подавляющій авторитетъ. Въ такіе дни онъ, высунувъ языкъ, бегалъ отъ одного конца луга въ другой, потому что все въ него верили и звали… «Тимоееичъ!» — раздавалось на одномъ конце. «Иваа-анъ!» — кричали его съ другого боку. Онъ и жеребья носилъ; когда наставала минута вынимать ихъ, онъ становился въ центре развертывалъ свою шапку, въ которой положены были жеребья, и трагически произносилъ: «Н-но, Господи благослови, вынимай!» Его лицо, въ обыкновенныхъ случаяхъ сердечное, делалось суровымъ. Такъ онъ служилъ міру.