Братья с тобой - страница 29

— Нельзя ложиться, надо ходить на работу, пока ноги двигаются. Ну поверьте мне, я же вам не совсем чужая.

— Где же маленькая ваша? Эвакуировали, наверно?

— А как же! С дочкой нам повезло. Как из Смоленска вернулась, сразу Ирочку с детсадом отправила в Среднюю Азию. А кто у Маши родился?

Ей рассказали.

— Анна Васильевна, что я предложить вам хочу, — говорила Люся, прощаясь: — вот сахарину немного, кипяток-то лучше с ним пойдет. И если будут нужны дрова — приходите ко мне в общежитие, мой то дом разбит, я на казарменном положении сейчас. Мы разбираем завалы, людей откапываем, там кругом балки, половицы. Вы только скажите — мы с девушками притащим для вас дровишек. А вы, Борис Петрович, постарайтесь двигаться больше. Ложиться нельзя! Как же всё-таки это: вы такой известный ученый, по вашим книгам студенты учатся…

Люся уходит, мысленно приняв решение: сегодня же она напишет в обком партии, в Смольный. Профессора Лозу надо спасать. Эти люди сами такие беспомощные, такие стеснительные, — они за собственную жизнь бороться совсем не умеют. Она напишет. Борису Петровичу надо помочь, это же не кто-нибудь! А он к тому же не понимает, что ложиться нельзя. Ни в коем случае.

Он всё понимал. И всё-таки слег.

Анна Васильевна искала еду где только было мыслимо. Сначала мальчишки приносили кошек; она покупала, помогала выпотрошить, приготовить. Сама их есть не могла. Он ел и шутил: какие, в самом деле, предрассудки! Животное не хуже кролика.

Но к декабрю и кошек не стало. Анна Васильевна ходила на рынок. Там стояли несчастные люди, держа в руках шерстяные отрезы, меховые пальто, новые валенки. Вещи не продавали, их меняли на еду. На хлеб. Анна Васильевна видела, как женщина отдала котиковую шубку за буханку черного хлеба. Отдала и бросилась бежать, словно боялась, что покупатель передумает.

Анна Васильевна вынесла меховое пальтишко Зои, совсем еще новенькое. За него дали бутылку сиропа, натурального, на сахаре, не на сахарине. Иногда удавалось купить песочное печенье, одно круглое печеньице за двадцать пять рублей. Но разве этим поддержишь мужчину!

Слег. Ему казалось — так лучше, так он дольше протянет. Однажды взрывною волной выбило из окон фанеру и остатки стекла. Он нехотя поднялся, нашарил в темноте молоток и гвозди, забил дыру. А потом не смог уж и подниматься. Он весь состоял из острых углов, — кости выпирали повсюду. Огромные, ставшие квадратными, глаза смотрели по-прежнему ясно, — он всё понимал и всё помнил.

Борису Петровичу казалось, что он привык к голоду, стал меньше страдать, — так не тянуло в животе, как первые недели.

Анна Васильевна, взяв палочку и сумку с кастрюлькой, уходила каждое утро на работу — в школу. Когда начинался артиллерийский обстрел, она уже не пряталась, не останавливалась, продолжала идти. Иногда ей кричали: «Бабка, обстрел!» Но она и слышала-то плохо: мешал теплый платок.

Однажды бомба попала в ее школу. Анна Васильевна вела урок. Стены задрожали, свет погас, на голову посыпалась штукатурка. Дети заплакали. Она собрала их вокруг себя, как наседка цыплят, и стала утешать: мы же все живы, в нас не попало, бомбежка кончилась, всё будет хорошо. Бомба попала в лестничную клетку, двери были засыпаны, и сидеть пришлось довольно долго. Но дети успокоились. Пришло время обедать, они спустили из форточки веревку (класс был на втором этаже), чтобы суп из школьной столовой им подали в котелке наверх. Но суп не подали: разыскали лестницу, и дети с воспитательницей через окно спустились в столовую.

А Борис Петрович перестал ходить на работу. Он и за водой ходить перестал. Пробовала ходить сестра жены. Еле доползла обратно, расплескав половину воды, — санки раскачивались. Но кто же еще привезет? Анна Васильевна? Она и так всё почти делает.

Зимой в Ленинграде поздно рассветает и рано темнеет. Светло примерно с одиннадцати до трех. А если у вас в окнах вместо стекол фанера, откуда же быть свету и днем?

В тот вечер свояченица лежала, измученная походом за водой. Борис Петрович водил глазами, следя, как жена растапливает печурку, приносит чайник с водой.