Британец - страница 7

Выслушав Макса, я кивнула, мне не пришло в голову, что Хиршфельдер, возможно, вообще никакого романа не писал, — сегодня я думаю, так оно и было — Макс ведь был совершенно неколебимо уверен, что в конце жизни Хиршфельдер уничтожил рукопись, и я до сих пор никак не привыкну к мысли, что, кроме названия, в котором выразилась упрямая воля к самооправданию: «Живые живы, мертвые мертвы», кроме этой откровенной тавтологии, ничего никогда не было создано.

Эта резкая формула поневоле пришла мне на ум и на той выставке в Австрийском Институте, когда я заметила, что чуть ли не все участники постоянно держатся поближе к своим собственным фотографиям. Были там портреты, сделанные в ателье: застывшие в неестественных, напряженных позах молодые люди гордо, хоть и не слишком уверенно смотрели в объектив; любительские снимки — смеющиеся лица тех, кого щелкнули без предупреждения, и выцветшие по краям групповые фотографии, со стрелками, указывающими на чью-нибудь голову, но тем не менее, если не считать нескольких исключений, казалось, что все они одинаковы, и хотелось поднести поближе или, наоборот, отстранить подальше эти фотографии, хотелось увидеть то, что произошло за секунду до съемки или сразу после, — тогда, быть может, не возникло бы впечатления, будто на снимках уже стерлось самое существенное, все, что могло пролить свет на судьбы эмигрантов, между тем удивительно легко обнаруживалось сходство между изображенными на фотографиях и людьми, стоявшими рядом, точно восковые фигуры, тогда как лица на снимках казались живыми. В зале горело электричество, от этого всякое представление о времени суток пропало, мне вдруг почудилось, что окна наглухо закрыты, — так стало душно, и в шепоте женщин и мужчин, — их жизненные пути протянулись, точно сеть, своими ячейками охватившая всю землю, как я поняла, прочитав пояснительные тексты под фотографиями, — в шепоте угадывалось нечто потустороннее, он звучал так, будто вдруг обрели голос персонажи немого кино. Глядя на них, хотелось отдернуть занавески, впустить в зал свежий воздух, свет, убедиться, что на улицах лето и вот уже который день стоит безветренный антициклон, жара выше тридцати в тени; вдруг я сообразила, что даже приблизительно не знаю, где расположены города и села, в которых родились эти люди, подумала, что надо бы заглянуть в атлас, посмотреть, где находится Буковина, а где — Банат или Галиция, и вспомнила иллюстрацию, на которую однажды наткнулась в сборнике триллеров: заснеженные склоны Карпат в тусклом свете восходящей луны.

Фотография Хиршфельдера висела по соседству с дверью туалета, — подведя меня к ней, Маргарет засмеялась, но я-то помню, как обиженно прозвучал ее смех. И конечно, только иронией следовало считать то, о чем она затем заговорила: кому как не Хиршфельдеру было знать традиции Австрийского Института, вот уж он-то вряд ли удивился бы, обнаружив свой портрет не где-нибудь, а у входа в сортир, — он же вечно попадал впросак в гостеприимных стенах культурного центра: если в пятницу вечером собирался почитать газеты в здешней библиотеке, она непременно была уже закрыта или библиотекарь отказывал, говоря, что свежая пресса пока не поступила, а то еще: выглядывал из своей будки надутый верзила с физиономией боксера на ринге, собравшегося врезать тебе по зубам, короче, охранник, кстати, его преемник вечно клевал носом, — охранник показывал на часы и говорил, дескать, ничего не поделаешь, его рабочий день закончился ровно десять минут назад. Как ни странно, Маргарет рассказывала все это спокойно, изредка поглядывая на атташе по культуре, который, похоже, уже воспрянул духом и, с подносом, уставленным бокалами, в сопровождении двух секретарш по флангам, как раз проходил через зал, бойко кивая направо и налево; а я представила себе, что Хиршфельдер, получив от ворот поворот, еще и благодарил, потом некоторое время нерешительно шарил на книжных полках, — тех самых, кстати, где мне предстояло искать, но не найти его книгу, — и наконец, ничего не сказав, потихоньку уходил.

Говоря обо всем этом, Маргарет лишь сдержанно покачивала головой, но от меня не укрылось, что ей стоило немалых усилий не осудить Хиршфельдера за столь смиренную покорность.