Бродяга - страница 4
Бродяга усмехнулся щербатым ртом:
- Твой лекарь ошибся - ты всего лишь простыл. С каждым бывает. А сидя взаперти, здоровье точно не поправишь. Так что бросай своё одеяло и выходи на свежей воздух. Нет лучшего лекарства от любой хвори. Все болезни от затхлости и злобы. А дождя бояться чего? Дождь - это чудесная вода, что посылают нам Небеса.
Мальчик не нашёлся, что ответить. Он смотрел на мыша и уже думать забыл о своём недуге. До следующего приступа кашля.
Бродяга отошёл от окна. Пора бы его нанимателю уже возвратиться.
Парень появился из той же двери. Обрадовался, что незнакомец ещё здесь. Но сразу убрал с лица ухмылку, оправил свою безрукавку и напустил важности.
- Я договорился с матерью. Ты нанят. На сегодняшний день точно. Обед и ужин тебе будут. Можешь приступать к работе - сначала займёшься дровами, дальше я покажу чего делать.
Бродяга благодарно кивнул, спросив:
- Звать-то тебя как, добрый человек?
- Зови Тритором, не обижусь.
- А я Георг.
- Пусть так. Давай, принимайся за дело, обед ещё надо заработать.
Вот и славно, подумал бродяга. Одной заботой меньше. Одной меньше, одной больше. Так всегда и бывает.
Он сложил плащ, шляпу и свой заплечный мешок под навес на сухой чурбак. Туда же отправился недовольно пискнувший мышь. Глотнув воды из бурдюка, что крепился к поясу, он убрал его в мешок. Поплевал на ладони и поднял колун. От первого же удара необхватный сосновый пень, отложенный прежним кольщиком напоследок, развалился на две половины, с треском отскочившие в стороны. Парень постоял некоторое время, надзирая. Убедившись, что работник справляется, а скорее замёрзнув во влажной одежде, он оставил его без присмотра. Бродяга слышал, как, уходя, Тритор велел брату закрыть окно, а то у того сопли и так не просыхают. Колун поднялся и развалил следующий чурбак. Предстояло потрудиться.
Брин впервые за месяц покинул опостылевшую комнату. Перед этим он натянул на себя шерстяные штаны, а сверху надел куртку.
На улице всё вокруг было мокрым: земля, стены таверны, деревья и трава. Тепло же было как летом. Он сразу упрел, но снимать одежду или даже расстёгивать ворот не стал. Чувствовал себя Брин хорошо, однако страх вновь свалиться с жаром тяготел над ним строже самого строго наказа. Дышать полной грудью (сегодня с утра он закашлялся всего пару раз, ну может четыре) и смотреть на то, что происходит в мире не из окна, а снаружи, особенно, когда дождь наконец закончился, было ни с чем несравнимым удовольствием. Брин едва не подпрыгивал от охватившей его воздушной лёгкости.
Заговоривший с ним бродяга, у кого в друзьях была настоящая белая мышка - вернее мышь, поправил он себя, - колол дрова, махая тяжёлым колуном как невесомой тростинкой, и мальчик не решился подойти к нему. Незнакомый человек весьма страшной наружности, что уж скрывать. Да и вернувшийся аппетит требовал своего. Но, если получится, он с ним ещё поговорит и расспросит, где тот бывал и что видел. Брин страсть как любил послушать интересные истории.
Пока же он побежал на кухню.
Кухарки, посудомойки и разносчицы, покончив с завтраком, отдыхали от дел. На плите что-то булькало в большом чане, а от разлетающихся запахов живот подвело ещё сильнее. Одна из кухарок помешивала варево половником. Другие женщины сидели за столом, уставленным вымытой посудой и досками с нарезанными овощами, ожидавшими своего часа, болтая и обмениваясь сплетнями.
- Брин! - увидев его, всплеснула руками старая, круглая как бочонок Мами, стоящая у плиты. У этой плиты она стояла, сколько мальчик себя помнил. Всегда в необъятном, обсыпанном мукой переднике и белоснежном колпаке на голове. - Ты ли это, малыш? И на ногах!
- Я. - Брин уселся на свободное место за стол. - И я голоден как волк!
На него тут же посыпались расспросы: как он себя чувствует и зачем так рано поднялся. Над ним захлопотали и накормили до отвала, а он уминал за обе щёки и рассказывал о бродяге, что работал во дворе. Кухарки о нём, оказывается, уже знали.