Будь моим сыном - страница 23

В воскресенье Ванята первый раз в Козюркине пошел на рыбалку.

Он сидит нахохлившись возле старой черной коряги и смотрит на поплавок.

Рядом с ним Марфенька в коричневом, похожем на шляпку гриба, берете.

Два дня назад Ванята сообщил ей, что пойдет на речку, и показал заветный щучий крючок.

— Если хочешь, можешь идти, — разрешил он. — По­смотришь, как я этих щук таскать буду.

Марфенька не знала, что рыбаки приглашают в компанию для отвода глаз. На самом деле они — заядлые одиноч­ки-молчуны. Но это не от прихоти и характера рыбаков, а от самой рыбы. Она не любит, когда рядом топают, разго­варивают, шмыгают носом. Говорят, рыба не возражает про­тив тихой, ласковой песни. Но это уже когда как придется...

Берег сползал в воду широкой песчаной полосой. Не за­тихая, струилась по ней, будто живое золото, волнистая рябь, омывала лиловые, затонувшие листья тальника.

Лишь изредка пробежит по дну суетливая тень малька и скроется в глубине. Настоящая рыба упорно не хотела ловиться. Гусиный поплавок с ярким красным кончиком равнодушно покачивался на мелкой стержневой волне.

У Марфеньки удочки не было. Она сидела просто так, мешала Ваняте сосредоточиться и поймать обещанную щуку.

Марфеньке надоело сидеть и смотреть на поплавок.

— Брось свою щуку! — ныла она. — Все равно не пой­маешь. Брось!..

Ванята сердился, отпихивал Марфеньку локтем.

— Отойди, говорю. Слышишь?!

— Бро-ось! Ну, бро-ось, — тянула на одной ноте Мар­фенька.

Но тут, в эту самую минуту, поплавок нырнул. Кончик удилища вздрогнул и согнулся.

— Тащи-и-и! — закричала Марфенька. — Тащи-и-и!

Ванята повел леску чуть-чуть в сторону и на себя, под­сек рыбу и взмахнул удилищем. В воздухе, растопырив все свои плавники, затрепыхал огромный полосатый окунь.

— Тащи-и-и!

Марфенька кинулась на добычу, упавшую в траву, дро­жащими от радости и нетерпения руками схватила окуня и подняла вверх, как вымпел.

— Окунищу пымали! — оглушительно, коверкая от ра­дости слова, закричала она. — Окунищу пымали!

За первым окунем пошел второй, третий. Потом на крю­чок попалась серебряная плотвичка и в конце концов — чер­ный и корявый, как веточка ольхи, щуренок.

— Пымали! — неслось по берегу.— Пымали!

А рыба уже не обращала внимания на эти завывания, цапала все подряд — и червя, и живца, и твердый, сплющен­ный катышек хлеба.

— Дай я пымаю! Ну дай! — стонала Марфенька.

Хуже всего отдавать снасти в самый разгар дела. Но Ва­нята все же уступил удочку. Насадил на крючок свежего червя, поплевал на него с двух сторон и сказал:

— Дальше кидай. На середку!

Поплавок послушно стал на попа, качнулся раз, другой и замер в ожидании. Чувствовала рыба, что удочку держит неумелая рука, или это просто оказалось делом случая, но клев моментально прекратился.

Откуда-то из лугов прилетела дымчато-синяя, будто из сказки, стрекоза. Покружила над быстриной, высмотрела, пучеглазая, поплавок и села на красную трепетную вер­хушку.

Марфенька дернула леску. Стрекоза неохотно взмыла вверх, полетала там для отвода глаз и вновь уселась на по­плавок. Села — и ни с места. Хоть кричи на нее, хоть стучи ногами, хоть запусти в нее комком грязи.

Рыбачить не было смысла. Ванята полез в воду за кука­ном с рыбой.

Но вдруг за кустами, которые стеной закрывали берег, послышался протяжный зовущий крик:

— Пузы-ырь! Эй, Пузы-ырь!

Ванята посмотрел на Марфеньку, Марфенька на Ваняту.

— Пыховы! — сказала она. — Вишь, как орут!

Кусты тальника раздвинулись, и на берег в самом деле вышли рыжие Пыховы.

— Пузы-ырь! — заливался Ким Пыхов. — Тебе письмо-о!

Ким Пыхов подбежал к Ваняте, дал ему письмо и ска­зал:

— У почтальона взял. Назад хотел фугануть. «Нет, го­ворит, такого Пузырева — и все». Читай!

Ванята взглянул на синий помятый конверт и сразу по­нял — от Гриши Самохина.

Он ловит тут рыбу на щучий крючок, скучает, а друг не забыл, вспомнил. Вот оно, письмо!

Сердце у Ваняты защемило. Он вмиг увидел и свое село, н речку Углянку в зеленой ряске и кувшинках, и самого Гришу. Ах ты ж, друг Гриша!

— Ты читай, чего ты! — сказал Ким Пыхов, глядя на Ваняту и на письмо.

Ванята спрятал конверт за пазуху, потрогал его через рубашку — там ли оно лежит — и еще раз подумал: «Ах ты ж, друг любезный Гриша!»