Будни севастопольского подполья - страница 6

Стоящие на берегу замерли при виде огромных двухпудовых кругов сыра, банок с джемом, с консервами, кулей с горохом, фасолью — снедью, недоступной им и предназначенной тем, кто коваными сапогами попирал их землю. Люди все стояли и стояли, в надежде поживиться хотя бы горстью просыпанной муки, фасоли или гороха пополам с песком и галькой.

Костя с Колей, оформившись на бирже, попали в одну бригаду, где работал и Колин отец, Николай Андреевич, — коренной портовый грузчик.

«Ну и что ж, придется работать, если этого требует дело. Конечно, о нас будут судачить соседи…» — думал Костя, подходя утром к пристани.

— Нам бы только паек получить да ночные пропуска выписать. А там мы им наработаем. Мы будем валиком, валиком как твой батя. Охмурим фашистов! — сказал он Коле.

Старший надсмотрщик Шульц — гроза наемных рабочих, — рыхлый, краснолицый баварец из резервистов, долго враждебной придирчивостью рассматривал их. Потом, подойдя к Косте, бесцеремонно ощупал мускулы рук, затем икры ног. «Смотрит, как рабочий скот», — подумал Костя, испытывая нестерпимое желание ударить ногой в голову Щульца, как в футбольный мяч. На душе было гадко от унизительной процедуры.

Приняв новичков, Щульц издали стал наблюдать за ними.

— Чем-то мы не потрафили этому краснорожему Щульцу, — заметил Коля.

— Щульц попервоначалу поучить вас хочет, — сказал Николай Андреевич и, горько усмехнувшись, добавил: — Тут, милок, наше дело собачье, нас они за людей не считают.

Костя пошел к трюму, возле которого на палубе лежал груз. Увидев, как неумело он берется за куль с горохом, Николай Андреевич сказал:

— Бери вот так, как я. Оно сподручней, и не надорвешься. — С профессиональной ловкостью вскинув на плечо куль, он направился к трапу.

Подражая ему, Костя тоже вскинул мешок, покачнулся под тяжестью, но устоял. Куль оказался подмоченным, бумага у шва была волглая. Спускаться с грузом по узкому деревянному трапу нелегко. Трап под ногами грузчиков раскачивается; ступать надо умеючи, балансируя, чтоб не свалится в воду или на бетонный причал. Боясь уронить куль, Костя что было силы прижал его рукой к плечу и продавил отсыревшую бумажную мешковину. Свою оплошность он понял, когда горох звонко забарабанил по доскам трапа. Он остановился, чтобы поправить куль, и задержал грузчиков, идущих позади.

— Шнеллер! Шнеллер! — взвизгнул фистулой Щульц и, коверкая русские слова, выругался.

Лишь сойдя с трапа, Косте удалось наконец повернуть куль вверх дырой. Горох перестал сыпаться, но, замедлив шаг, он отстал от Николая Андреевича и опять задержал идущих позади.

— Руссише швайн! Рашер! — гаркнул над ухом Щульц, подталкивая его.

Костя вскипел от ярости. Чтобы сдержать себя, он до крови прикусил губу и ускорил шаг, сопровождаемый каскадом отборной брани. Щульц явно стремился задеть самолюбие и национальную гордость рабочих, которые, сгибаясь под тяжестью ноши, проходили мимо и в ответ не смели сказать ни слова.

— Подлая тварюга, — прошипел Костя, отойдя немного.

Назло Шульцу он сдвинул ладонь с дыры в мешке, и горох струей потек наземь, выстелив желтую дорожку: «Пусть потом хоть ребята попользуются».

Ему бы несдобровать, если бы Шульц это заметил. Но тот уже распекал другого замешкавшегося грузчика.

Сбросив куль укладчику на подножку вагона, Костя перевел дух и повернулся. И тут он увидел толпу голодных людей, которых жандармы оттеснили к развалинам разрушенного пакгауза.

Люди стояли молча. Презрительные, враждебные взгляды их были устремлены на него и на Колю, который, сбросив груз, подошел к нему. Было что-то зловещее в молчании толпы. Лишь двое мальчишек с краю взглядами пожирали рассыпанный горох, только присутствие жандармов удерживало их на месте. И вдруг в тишине прозвучал тихий голос высокой худой женщины, стоявшей впереди:

— Наших в Германию поугоняли, а энти, гляди, как пристроились.

Затем раздался звонкий мальчишеский выкрик:

— Они за баланду продались! А еще комсомольцы!

Костя хорошо знал этого смелого, озорного паренька.

То был Ленька Славянский, круглый сирота. Ленька не боялся выражать протест и презрение оккупантам. Завидев на улице жандарма или полицая, он взбирался на уцелевшую стену своей хаты и демонстративно запевал: «Страна моя, Москва моя»; его звонкий голос далеко разносился по улицам Зеленой горки.