Будущий год - страница 7

Как-то вечером Вячеслав Илларионович упомянул вскользь, что ему надо выехать на объект. Я отпросилась на работе и поехала с ним. Состояние его здоровья еще внушало мне опасения. Мы ехали на электричке, потом на служебном автобусе. Дальше мы пошли пешком. Стояла поздняя осень, деревья только что облетели. Ни облачка не было в студеном, прозрачном небе, и с первого же шага нас переполнила синева. Дорогу нам пересекла невзрачная речка. Она не протекала, она прыгала, упругая и гибкая, бежала мимо нас всем своим длинным телом, потупившись как бы со стыда. Впервые за много месяцев мы с Вячеславом взялись за руки. Я узнала Векшу и поняла: это все, что осталось от нашей жизни. «Я лучше сыграю», — обещало цепкое зеркало.

Валентин все еще не мог решить, надо ли возвращать Алдоне фотокарточку, подобранную в дюнах. Он даже не подобрал, а поймал ее, подхваченную вечной поземкой. Песок полз и клубился, уподобляясь нетающему снегу. Еще миг, и фотокарточка исчезла бы в этом всеобщем зыбком скольжении. Фотокарточку следовало вернуть, если Алдона уронила ее нечаянно. С другой стороны, не навязчивость ли — возвращать предмет, выброшенный за ненадобностью, особенно если предмет имеет отношение к тебе? Жест Алдоны был слишком неопределенным, К тому же Валентина поразило неожиданное обстоятельство. Неподалеку в дюнах стояли и беседовали два человека, ради которых он приезжал сюда из года в год, не подозревая, что они знакомы друг с другом.

Валентина и Адомаса сблизила латынь. Случайной латинской цитаты в случайном разговоре оказалось достаточно. Латынь с детства завораживала Валентина. В медицинском институте он упивался латынью, как чернокнижник заклинаниями. В латинской терминологии ему чудилась тайная целительная сила. Впоследствии он выписал достаточно рецептов для того, чтобы избавиться от латиномании, как он сам иронически говорил, однако во время ночных дежурств непременно перелистывал книгу римского поэта. Встреча с Адомасом укрепила Валентина в его давнем пристрастии. Для Адомаса латынь была мироощущением. Валентин, как музыку, слушал его русскую речь, не уступающую латыни в своей старомодной безупречности. Ради этого стоило приезжать на балтийское побережье, даже если подчас вспоминались похожие пассажи у Томаса Манна в «Волшебной горе».

Впрочем, была и другая причина для приезда. Однажды в море Валентин бросился на помощь к юной купальщице, заплывшей слишком далеко. Глянув ему в лицо, девушка побледнела и отшатнулась. Валентин подумал, что ей стало дурно, однако до берега она благополучно добралась сама. Сначала Валентин полагал, что их роман — всего лишь курортный каприз взбалмошной студентки. Он провожал Алдону, не надеясь когда-нибудь свидеться с нею. Ровно через год Алдона ждала его у остановки автобуса. С тех пор их ежегодные встречи стали правилом. Это было в духе Алдоны. «Я противница абстракций, — говорила она. — Меня интересует лишь то, что я могу осуществить в жизни». Валентин давно убедился, что это не просто слова. Алдона увлекалась Японией. Она постоянно читала японских писателей в русских и английских переводах. Под ее влиянием Валентин уловил японский колорит в сизой дымке, которой всегда были подернуты сосны и песчаные высоты над заливом. Вглядываясь в них, Валентин воочию переживал пейзажи Хокусая. Кроме этих пейзажей, Алдона подарила ему головокружительный натиск балтийской волны и жесткую щекотку нежно-розового вереска. Но драгоценнейшим подарком оставалось ее длинное тело, светящееся в сумерках и на полуденном солнце, так что солнце не могло затмить этого млечного излучения. Так же таинственно светилась каждая мысль, каждое слово Алдоны. Она взрослела, но не менялась. Валентин год от года отчетливее видел прежнюю студентку в молодом инженере из Каунаса. Но было что-то гнетущее в регулярности их встреч. Они оба словно платили дань загадочной целесообразности. Особенно озадачивала Валентина подчеркнутая пунктуальность писем, в которых Алдона поздравляла его с днем рождения.

Итак, Валентин спрашивал себя, уронила Алдона только что фотокарточку или выбросила ее. Однако прежде следовало бы выяснить, откуда эта фотокарточка у Алдоны и зачем она хранила ее. Неужели так много значил для нее стареющий врач, от которого давно ушла собственная жена, устав ревновать его к безнадежным больным обоего пола? Валентин снова взглянул на фотокарточку и на этот раз усомнился, с него ли она снята. Очевидно, снимок был сделан много лет назад, он поблек и обветшал. Но бесспорное сходство говорило само за себя. Каждый узнал бы его на снимке, хотя едва ли он выглядел так молодо в год, когда встретил Алдону. Валентин так сосредоточился на последнем неуловимом жесте Алдоны, что не представлял себе, о чем еще может заговорить подошедший Адомас, а тот заговорил совсем о другом: