Буга - страница 7
Придвинулся боком и дрогнул. Взглянул косо и улыбнулся. А улыбнувшись, придвинулся ближе:
— Те-е-плая…
У ворот, кусая тьму, затявкала собака.
Помолчал и протянул, словно ерзая губами по словам:
— Ишь ведь, звягает собаченка-то…
И опять замолчал.
— М-мда… — Обнял Зою рукой. — М-м-да-а… — Отвернулся, кашлянул и шепнул:
— Вот те и худенькая!
Светает. Синева бледная и прозрачная, днем она будет густая и тягучая. Вот проступило небо с дымкой волокнистых тучек, вот земля, лес, урема, пашня, поскотина, село. Все чуть намечено. Синие заплаты на земле поседели. По взмерзлой дороге осторожно, оступаясь, идет теленок, он скользит на седых лоскутах и дышит паром.
У тесовых ворот Зыгало — огонек. В желто-розовом пятне нет-нет да и мелькнет тень. Это сам. Он сидит на разлатом стуле, но изредка встает и подходит к лежащей на полу Евдокии Ивановне.
Лежит Евдокия Ивановна прямо, вытянувшись, на спине. Под нею постланы две кошмы, коврик, а в изголовье брошены подушки, но сама Евдокия Ивановна связана полотенцами по рукам и ногам.
— Ты у меня не рыпайся, — говорит ей Зыгало. — Прошу я тебя честь-честью, потому дело сделано, и дочке твоей все равно никакого ходу нету. Так я думаю, обязательно она от Петрухи понесет. Парень крепкий, в соку, и не потаскун. А что касательно свадьбы, сыграем на славу. Священник у меня под рукой. Завтра же и окрутим. Слышишь?
— Негодяй! — шепчут жаркие, сухие губы. — Подлец!
— И совсем это напрасно. Я для вас, можно сказать, от всей души: отделю сына, как полагается, и скотинку дам, и хлеба. А дом в городе, сами баите, у вас собственный. Жизня будет самая настоящая. Теперь время такое, что барышням за мужиками быть выгодней, потому спасенье, ну, и мужикам тоже.
А в горнице зга-згою и тихое:
— Маменька, маменька!..
Зыгало подошел к дверям и крикнул:
— Петро! Время зря не проводи! Скоро разведнится. Я за попом пошлю.
— Ладноть, — ответил сын и, обняв Зою, ласково зашептал. — А ты не убивайся, все это ничего. И даже мне наплевать. А что тятенька меня женить хочет, дак надо же когда-нибудь. И пущай уж лучше на тебе, вон ты какая беленькая да мягкая.
— Зоя! Зоя! — взвизгивает Евдокия Ивановна.
Зыгало срывается с места и, встряхивая полотенцем, говорит:
— Рот завяжу! Удушу, если будешь! Жилы вытяну! Говорю добром, так нет, все свое! А туда же, бла-го-родная! — И подсев на корточки — в самое лицо: — Лучше добром соглашайся, тогда всю власть отдам тебе, на, командуй! И мужа твоего выручу, и вас в город…
А Петр свое:
— Тятенька у меня самоуправный, и перечить ему невозможно. Захотел вот огород копать, — рано, а копают, потому, говорит, арестованных надо использовать. Увидал тебя, пораскинул мозгами, и баста — женись без рассужденья!
Евдокия Ивановна в изнеможении закрыла глаза. Зыгало отошел. Тишина расползлась по дому. И так минуту, две, три. Слышно, как с крыш падают льдинки, звенят и бьются. Небо раздвигает занавес, и земля оживает. Село еще не проснулось и во сне позевывает огородными прогалами.
По вилявым переулкам брякотит ходок. Это Концов настегивает лошадей к дому Зыгало.
У поворота его встретил рыжеголовый и загыгыкал:
— Гы-гы… Ловкачи! Укокали? А где Мулек?
А когда Концов придержал лошадь, рассказал:
— А наши бабничают. Сво-о-лочи! Сыну, значит, дочь, а себе жену.
Концова бросило в жар.
— Врешь!
— Ей-пра! Нас с Дуняшкой выженули. Плакала Дуняшка-то, гы. А я ей тово, гы-гы…
Но Концов не дослушал, он дернул вожжами и резнул по воздуху кнутом.
— Скорей!
С треском осадил у ворот.
— Дзык-дзык-дзык! — зазвенело кнутовище о раму.
Зыгало вскочил, подбежал к окну.
— Кто это? — Дышит жарко, стекло отпотело.
— Это я, Концов. Отвори! Срочная бумага из города.
— Пошел к чорту! До утра подождет.
— Очумел? Чека пишет. Отворяй!
— Чека? — Отошел к столу и, не отдавая себе отчета, увернул лампу.
Подошел к печке, снял пимы, опять надел. Постоял, посмотрел на Пустову, накинул чапан и вышел.
— Ну?
— Освободили и приказано завтра же доставить жену с дочерью.
— Куда?
— В город. Под ответственность.
Прилип к столбу и — ни слова.
— А ты чего тут с ними?
Молчание.
— Насильничаешь?
— С ума спятил, парень!