Бульварное чтиво - страница 11
Вид ошалевшей жены взбесил банкира. Он плюнул на пол.
– Черт с ними, пусть живут! Аглашка, возьми бричку, отвези икру в усадьбу и вывали в пруд. Барыня будет ребятню свою на удочку в следующем годе отлавливать! Да язык свой прикуси.
Ночью Мотыльковский долго не мог уснуть. Мысли о том, что в пруду будут плавать выблядки, зачатые от карася, приводили в бешенство: «Вдруг они научатся говорить? Поймает какой-нибудь крестьянин рыбешку, а она заявит: „Отпусти, сукин сын, я барское дитя!“ – стыда не оберешься! Представляю, какие разговоры пойдут! Хоть на край света беги!» Втайне от жены он посетил усадьбу и приказал мужикам выловить из пруда всю рыбу.
Синим, пропитанным влагой утром в город вкатилась громыхающая повозка. С нее свисал громадный рыбий хвост. Он волокся по мостовой и оставлял широкую склизкую полосу. Редкие прохожие с удивлением смотрели на рыбину. Какой-то оборотливый трактирщик подбирал чешуйки размером с блюдце, рассчитывая использовать их в качестве тарелок. Телега медленно вкатилась во двор Мотыльковских. Разбуженный шумом банкир нехотя поднялся с кровати и вышел на крыльцо. Гигантский карась нагло взирал на него стекленеющим глазом. Мотыльковский вернулся в дом и сдернул со стены шпагу. Ярость переполняла его.
– Попался, кобелина! – сказал он и ткнул рыбину в брюхо.
Удовлетворенный возмездием Петр Иванович свысока посмотрел на умирающего любовника жены. Тот раскрыл беззубый рот, глотнул воздуха и околел.
– Как я его, а?! – обратился Мотыльковский к кучеру.
Мужик сдернул картуз и трижды перекрестился.
– Вывези это чудовище за город и скорми собакам, – распорядился банкир. – Надеюсь, все выловили?
– Кажись, все. Может, какой малек и остался, трудно сказать!
В дождях и листопаде промелькнула осень, ее сменила морозная, снежная зима. Мотыльковский с головой погрузился в работу и совсем забыл об инциденте. Он по-прежнему баловал супругу вниманием и регулярно выводил в свет. Никто в городе не догадывался, какой грех взял на душу банкир, избавляясь от наследников.
Весной Петр Иванович вывез жену в родовое имение. Пока он осматривал комнаты, ощупывал мебель и давал указания прислуге, Анастасия Филипповна бродила по двору, с любопытством заглядывая в сараюшки. Во время обеда Мотыльковский задумался, отложил в сторону нож и вилку и строго посмотрел на жену.
– Чтобы к пруду и близко не подходила! Играй на фортепьяно или книги читай! Я постараюсь регулярно тебя навещать. Сама понимаешь – дела. Может, гостей пригласить? Будете коротать время в беседах, играх…
– Не стоит, милый. Хочу отдохнуть от всех! – Барыня поднялась из-за стола. – Пойду, прилягу – утомилась в дороге.
Груженный гостинцами и всякой ерундой Петр Иванович приехал в усадьбу. Он представлял, как соскучившаяся жена бросится на грудь, будет целовать его в глаза и губы. А он, скрывая радость встречи, скажет: «Ну, будет, будет, солнышко!» – и нежно потреплет ее по щеке.
Чистые фантазии банкира разрушила Аглашка.
– Барыне дурно. Дохтура надо из города везти!
– Что опять приключилось? – Бросив коробки, Мотыльковский влетел на крыльцо. – Снова в пруду купалась?
– Нет! Барыня в курятник заглянула, а там петух, – опустив ресницы, девка залилась румянцем.
Холодный пот выступил на челе банкира. По-мужицки утерев его рукавом, он зашел в дом и сурово глянул на вышедшую к нему супругу. Ее бледное лицо обрамляли рюшки белоснежного чепчика. Петр Иванович хотел как можно спокойнее спросить: «Доколе, сударыня, будет продолжаться грехопадение?» – но вышло иначе. Сжав кулаки, он запыхтел, задыхаясь от гнева.
– Анастасия Филипповна, у меня нет ни малейшего желания продолжать с вами совместное проживание. Вы мою репутацию с грязью смешиваете! Скоро не останется твари, с которой бы вы не согрешили! – Петр Иванович вскинул подбородок. – Я сниму вам квартиру, оставлю прислугу и обязуюсь выделять сумму, в пределах разумного. Но с одним условием – чтобы вашей ноги не было в моем доме.
Мотыльковский развернулся и покинул усадьбу. Тем же вечером беременную навестил Говядин.
– Хорошо, что не в Африке живем, – как бы невзначай обронил он. – Там страусы бегают. А у них яйца – не разродишься!