Бунт невостребованного праха - страница 26

- Ну, чего ты молчишь? - сказал он зло, словно об­ращался не к деду Гавриле, а к тому, о ком неотвязно думал. И побагровел, раздулся носом, днем синим, а те­перь, в сумерках, почти лиловым. И обращался он, спра­шивал за очень многое, ведомое и деду Гавриле, и ему самому, и тому, третьему.

- А ты чего молчишь? - тут же осек его Гаврила. - Порядок должен знать: ты пришел ко мне - ты и говори. А я к тебе в хату - я буду говорить.

И они снова надолго замолчали, уставились в окно. Степан только подсел ближе к деду, к окну, чтобы, на­верно, лучше видеть невидимое, разглядеть то далекое и давно, казалось, отмершее, что сегодня ожило вдруг и прихлынуло вновь.

- Под тем самым кустом? - опять не выдержал, заго­ворил первым Степан и кивнул в стеклянную синь окна, из которой никакого куста не проглядывало.

- То не той, - ответил ему Гаврила. - Это новый уже вырос. А тую лозу я выдрал с корнем, как только с партизан вернулся.

- И трое суток он тебя мочил под тем кустом, в воде, в болоте?

- Трое суток, - отрешенно повторил вслед за Степа­ном Гаврила. Повторил, будто речь шла совсем не о нем.

- И мясо от костей отстало?

- И мясо от костей отстало. - Гаврила замолк, похо­же, осознав, что это было все же с ним. - Шкура, что собачья шерсть - шматками. Возьмешь, потягнешь - она и отпадает... Ничего, новая наросла, хоть и на скрючен­ные кости. Ничего...

- Ничего, ничего! И это ты мне, пхайло, пердун ста­рый, ничегокаешь, - снялся с табуретки, затюкал дере­вянной ногой, побежал по хате Степан. - Вот сейчас отстегну кульбу и розум вставлю в макацовбину твою пустую.

- Воды в твоем организме богата, - сказал Гаврила.

- Это порода ваша такая водянистая. Я тебе в маленстве юшку, помнишь, пускал и теперь пущу.

Дед Гаврила тоже поднялся с грохнувшего об пол та­бурета, как рак клешню, натопырил скрюченную левую руку, припал на так же скрюченную коротковатую пра­вую ногу:

- Давно я тебе юшку не пускал, руки свербять.

- Особлива тая, сухенькая, што перчик. И ножка правая, што стручок дитячий.

- Што перчик, что стручок, але свое, - сказал дед Гаврила и пошевелил растопыренными пятью пальчиками левой руки, топнул правой укороченной ножкой. - А у тебя, макитра твоя пустая, - деревяшка.

- Вот я тебя сейчас этой деревяшкой и перехрищу...

И вполне мог перехристить, была та деревяшка грязно-зеленая, пропитанная болотной водой и соком сенокосных трав, уже в руках Степана. Но тут с другой половины хаты вышла с сухим березовым поленом в руках баба Валя. И, будто на подмогу ей, кто-то заскребся в сенях, нашаривая клямку. Баба Валя выжидающе опустила полено.

Дверь распахнулась, и в хату, казалось, вошло само миролюбие и мироуспокоение. Мужичонка в пол-аршина ростом, с лицом, состоящим из одной улыбки. Он вкатил эту улыбку в распахнутую дверь и остановился на пороге. В избе сразу как бы посветлело, будто само солнце или луна вошли в нее. Засветились и ожи­ли самые дальние и неприглядные углы, где навечно жили лишь паук с тараканом. Улыбнулась закопченным сажистым зевом печь, заискрилась, как подсве­ченная изнутри, побелка на стенах. Сами стены стали шире, потолок выше, будто бревна, давившие друг друга, вздохнули и распрямились. А смеющееся лицо вошед­шего было мертво и неподвижно, жуткое в этой своей. застывшей рассиянности. Светоносный взгляд его оду­хотворял вещи, все, к чему ни прикасался, куда ни падал, и, похоже, убивал его самого. То был взгляд из-под пепла, пепелища и могилы, смех с того света. Ка­залось, сама урна с прахом и наклеенной на нее улыб­чивой фотографией вошла в избу, настолько все было застывшее и каменно отмершее в мужичонке: руки, ноги, лоб, рот. Хотя все и двигалось, жило, более того, светилось улыбкой. Но одновременно и в той же его улыбке, и в каждом движении было что-то покорно­-собачье, молительно просящее не трогать, не прика­саться к нему даже взглядом. Так молит о пощаде не имеющий речи истерзанный зверь, когда на нем нет уже живого места, когда он весь только боль. Может, потому и Гаврила, и Степан лишь мельком взглянули на него и тут же отвернулись.

- Гм, - что-то среднее между звериным рыком и человеческим голосом издал вошедший.