Бунтарка - страница 47
Услыхав про эту неканонизированную святую, Элиана восклицает:
– Она, вполне возможно, знала Флору Тристан! У вас есть архивы?
– Все утрачено, выброшено, сожжено! Она была позором семьи. Братья лишили ее доли в наследстве и уничтожили все связанное с ней, прямо как сталинские сатрапы. Все, кроме этой картины.
Взволнованная Элиана вскинула голову. В сухощавом лице этой женщины она видит ту же непреклонность, какую чувствует в себе. Сиприан внезапно смущенно смолкает (на самом деле он ищет, что бы еще придумать). Через несколько секунд он протянет руку к гостье, чтобы увлечь ее к дивану; ему остается лишь сорвать мягкий созревший плод.
Разговор продолжится после занятия любовью.
Закрыв глаза и выдохнув дым «Кравен А», Сиприан говорит:
– Нет, вы никакая не правая и не левая! Вы, Элиана, мудрая…
– Да нет же, я самая настоящая дрянная озлобленная гошистка!
– Нет, вы принадлежите к тому меньшинству, которому предназначено думать, понимать, играть жизнью, знать то, чего не знают другие.
Она обожает это обращение на «вы» даже в момент телесной близости!
– Вы принадлежите к избранному высшему классу!
Элиана заливается смехом. Она приподнимает голову и поворачивает к Сиприану лицо, немножко раскрасневшееся и сейчас какое-то детское. Выражение жесткости, измученности куда-то исчезло, словно толчки свежей крови превратили бунтарку в чувственную женщину, которой хочется смеяться, любить, испытывать оргазм. Все идеи Сиприана, все его слова должны были бы возмущать Элиану, противоречить ее гуманистическому сознанию, чувству равенства, ее неприятию любой несправедливости. Однако он веселит ее. Она находит его одухотворенным, необычайным, видит в нем своеобразного бунтаря. Что, впрочем, не мешает ей спорить с ним.
– Избранный класс… высший класс… Уж не собираетесь ли вы превратить меня в представительницу высшей расы, как эсэсовцев?
Сиприан порывисто взмахнул указательным пальцем:
– Идиоты, скоты. Они опорочили все, к чему прикасались. Они даже антисемитизм опошлили.
Элиана недовольно поморщилась: на некоторые темы не шутят. Но ей было так приятно рядом с этим крупным мужским телом. Этот голос доставлял ей доселе неведомое удовольствие: не бояться слов, не быть страшно серьезной, зная, что в результате еще больше укрепится ее вера в прогресс… Однако Сиприан, увлеченный своей провокационной речью, не может остановиться:
– До Гитлера антисемитизм был вполне приемлем. Случались, конечно, эксцессы вроде дела Дрейфуса, но в основном все происходило пристойно и в меру…
– Прошу вас, немедленно замолчите! – почти кричит она.
Сиприан понимает, что зашел слишком далеко. У Элианы опять стало лицо женщины, знающей истину.
– Сейчас вы мне сообщите, что все средства информации находятся под контролем евреев… например, вроде меня! Так вот, это не так!
Сиприан изображает огорчение. А на самом деле думает: «Бедняжка! Она воображает, будто что-то контролирует, и не подозревает, что является всего лишь шестеренкой!» Однако оправдывается он очень тонко:
– А вы знаете, что мать у меня еврейка?
Лицо Элианы проясняется. Какой он все-таки чудовищный циник! Сиприан, оказывается, еврей. Он изображает речи своих врагов. Его поведение объясняется страданием. Она снова кладет голову ему на грудь, взволнованная невозможной, в сущности, встречей двух неисправимых бунтарей – анархиста правого толка и левой активистки. Она спрашивает:
– А ваша мать рассказывала вам про ту двоюродную прабабушку, коммунарку?
– Нет, она ведь была со стороны отца. Да в любом случае об этом и речи быть не могло: эта тема была табу. Ее вымарали из истории.
– А как же вы узнали?
– Сестра дедушки рассказала почти что по секрету. Женщины в нашей семье передавали эту историю из поколения в поколение.
Элиана тронута тем, что женщины передавали друг другу эту тайну. И когда барон произносит эти слова, его перстень с печаткой выписывает изысканную арабеску. Элиана мурлыкающим голосом спрашивает его:
– А вам иногда не наскучивает быть немножко женоненавистником?
Распаленная желанием, она глядит на него. По правде сказать, Сиприану совсем не хочется повторять, но надо: слишком большой куш поставлен на кон!