Бурелом - страница 17

— Очень просто. Надо дать приставу четвертную — сунуть волостному писарю, и Обласов паспорт не получит. А куда он без него в город?

— И то правда, — обрадованно произнесла Феврония.

Когда Обласов явился в волостную управу за паспортом, он к своему удивлению, получил отказ. Запретили выезд в город и Красикову.

— Тебе паспорт не дали из-за Кирилла Панкратьевича, — говорил Андриан сыну. — Поди, чуял, что он сидел в тюрьме за политику?

— Слышал.

— Ну так вот, чем больше будешь связываться с ним, тем пуще на тебя будут коситься из управы и состоятельные мужики.

— Ну и пускай. Худого я ничего не сделал ни тем, ни другим.

— Оно так-то так. Да большой беды нет, что в город ехать не удалось. И здесь тебе работы хватит.

— Много наробишь на одном-то коне. Поди, сам видел за косотурской дорогой, сколько непаханой земли? Залежи да перелоги, а чьи? Да нашего брата — однолошадников. Ты вот целый век надсажался за сохой, а что получил? Грудь болит, да и руки, говоришь, ломит.

— С надсаду и конь падает, — вздохнул Андриан. — Что поделаешь, на то божья воля.

— А Лукьян вот не так говорит: «Господи, прости, в чужую клеть пусти, пособи нагрести да вынести».

— Ты, поди, от Красикова нахватался этих премудростей? — хмуро спросил Андриан.

— Причем здесь Красиков? Сама жизнь учит. Летось целую неделю у Лукьяна робил, а за что? За то, что он нашу кладь за три часа обмолотил своей машиной да еще плату потребовал. Так или нет?

— Оно так-то так, да ведь против богатого не пойдешь. Есть поговорка: с богатым не судись, с сильным не борись.

— Ничего, можно и побороться, — заявил уверенно Василий.

В канун рождества в Косотурье приехала Феврония. Похудевшая от епитимьи, которую наложил на нее старец Амвросий для «усмирения плоти», камаганская заимщица стала еще привлекательней. Остановилась она, как обычно, в доме отца.

Лукьян принял дочь с напускной строгостью.

— Зачем бог принес? — спросил сурово.

— Работника надо. Тебеневка началась, а Калтай, как на грех, без помощника остался.

— Поди, Ваську-табашника опять брать будешь?

— Посмотрю, если Андриан недорого запросит за Василия, тогда возьму.

Лукьян посмотрел на дочь исподлобья.

— И чего ты привязалась к нему? Как ровно других работников нет. Возьми из наших. Есть парни также болтаются зиму без дела. — Помолчав, добавил: — Ваське надо посуду каждый раз отдельную на стол ставить. Да исшо курит. А кто курит табак, тот хуже собак, — сказал он уже резко.

Феврония шумно поднялась со стула.

— Чуяла об этом и раньше. Ты вот лучше скажи, когда платить долг будешь?

— С деньгами плоховато стало. — Лукьян отвел глаза от пытливого взора дочери.

— Плоховато, говоришь? А сам хлеб скупаешь у мужиков.

— И тебе советую. — Лукьян потянул Февронию за рукав. — Чуял я от одного городского человека, что скоро хлеб взыграет в цене, — заговорил он вполголоса. — Да и свой-то хлебушко попридержи. Сказывал тот же человек, что гарью вот-вот запахнет. Понимай... — зашептал он на ухо дочери.

Молча кивнув отцу, Феврония вышла в небольшую горенку, где Изосим читал что-то Митродоре из старинной книги.

О приезде Февронии Василий узнал только на следующий день.

— Недавно был Изосим, — начал Андриан. — Велел сказать тебе, чтоб непременно зашел к Лукьяну. Приехала Феврония. Похоже, опять тебя в работники нанимать хочет.

— Кто ее знает. — Василий отвернулся к окну и поскреб пальцем наледь на стекле. — Неохота мне наниматься к ней.

— С хлебом туговато стало. Всего два мешка зерна осталось, да и те берегу на семена. А в сусеке мать уже веником муку подметает. Вот какие дела-то. — Помолчав, Андриан продолжал: — Нижние бревна избы сгнили, а где взять лес?

Василию уже надоели сетования на нужду, и он, одевшись, вышел на улицу.

Декабрь 1913 года был снежный. Косотурье потонуло в суметах. Василий взял лопату и начал отбрасывать снег от крылечка.

Февронию он заметил, когда она шла по тропинке через озеро. Прикрывая лицо от резкого северного ветра, Бессонова поднялась на косогор и, поправив пуховый платок, свернула в переулок к избе Обласовых.

— Здравствуй, Вася! — Феврония подала парню руку. Одетая в плюшевую душегрейку, отороченную дорогим мехом, разрумянившаяся от мороза, она была очень хороша, казалась моложе своих лет, и Василий невольно задержал на ней взгляд. На какой-то миг ресницы Февронии, покрытые легкой изморозью, дрогнули и глаза засветились счастьем. — Постоим здесь или в избу будешь звать?