Бурундук - страница 21
— Царапина у деда на всю грудь, — сказал Лаврик. — Поперёк, наискось, — широ-о-о-о-о-кая! — от плеча до плеча корябнул. Тоже не приметили?
Нет, те, белые страшные рубцы приметили. На шее. Только как о них спросишь?
А дед им про то сам не сказывал. Он больше про бурундуков да кедровок. Или где грузди водятся, где малина прячется. А то побрехушки: как медведь шарбу хлебал из котелка, как он с медведем лбом сшибся на ягодниках: «Звери — народ хороший, добрейший…» А про войну если, так не о себе, а о других…
А спросишь, какой он подвиг сделал, повернёт на лекарства из трав: из бадана — против лихорадки и ожогов, из зверобоя — «от живота, сердца да печени», горечавка — для аппетита, чтобы елось и пилось. А теми толстыми листьями бадана, оказывается, соседние россыпи выстланы, а зверобой по соседству стелется — издали видать золотистые венчики. А у горечавки цветы тёмно-синие, большие, и надо пройти тот взлобок, к той елани… И начнёт объяснять, что искать на займище, что прячется на марянах, что драгоценного в наволоках… И забудешь, про что спрашивала!
А эти мальчишки про дедушку знают в тыщу раз больше, чем они!
Жгучее чувство ревности, вместе с обидой, нарастало у младшей всё сильней и сильней.
А тут этот Гаврик, грибок из-под шапки, наподдал:
— Мы тута у дедки часто… Все тропки тута знаем… И кулёмки дедкины и плашки… И в сайбе ночевали… И шарбу с дедкой варили… Помощниками кличет…
— Ладно тебе, Гаврик, — усмехнулся старший. — Обыкновенное дело, неча хвастать…
Малыш покраснел, запыхтел, замолчал.
Не зная, чем бы поддеть мальчишек, Уля вдруг сказала:
— А почему так: Маврик, Лаврик и Гаврик? Вы братья, что ли, или нарочно придумали? Смешно получается. Как стих!
— И верно, — широко улыбнулся старший из деревенских. — Я-то — Маврикий, записан так, а вот он, Лавр. А Гаврик вовсе не Гаврик, а Петя. Куда мы с Лавром, туда и он — на речку ли, по грузди… Кто-то из сельчан и скажи: «И этот гаврик с имя́», с нами то есть. И прилипло, как колючка к спине. Он теперь на Петю не откликается.
Лаврик засмеялся и небрежно эдак, покровительственно надвинул волосянку на лоб малышу. А старший спокойно, добродушно поправил на нём шляпу, похлопал по плечу, и тот рассмеялся.
Девочки повели ребят в сайбу — и давай показывать своё вязанье, своих кукол, свои книжки… Ребята глядели-разглядывали, осторожно брали в руки, вежливо похваливали вещицы девочек, их рукоделье…
Нет, ребята были настроены дружелюбно, мальчишки из дедушкиной деревни, не ершились, не задирались. Но по тому, как они разговаривали, передавали друг другу их игрушки, переглядывались — и Уля и Лера чувствовали: ребята считают их гостями, пришлыми, не своими, а себя хозяевами, людьми здесь нужными и полезными, помощниками деда, а не нахлебниками. То и дело кто-нибудь из мальчишек скажет: «Вот пошли мы с дедом за бессмертником», или: «Насторожили мы с дедом капкан», или: «Натаскали с дедом сушняку…» Ходят с дедом, у костра с дедом, на охоту с дедом… Маврик зимой белку выследил, с собакой своей. Дед похвалил. Лаврик росомаху настиг, когда она лисицу в ловушке давила. Даже Петя-Гаврик и то отличился: меж камней, в лишайнике, напал на выводок белой куропатки: «Махонькие, в пушочке, я их в шляпу накидал, как орехи, они пищат, а мать ихняя вокруг меня гомозит… Выпустил!»
И, конечно, дед его молодцом повеличал за это!
Неужели им, Уле с Лерой, нечего рассказать этим мальчишкам!
— А у нас Кузя. Кузя у нас есть, — сказала Уля, когда вышли из сайбы. И заиграла глазами, щеками, губами: — Вы знаете Кузю? Видели?
Лера подбоченилась, стала похожа на очень толстую букву «ф», и тоже преважно спросила:
— Вы же дедушку видели? Он же попросил вас прийти к нам. Уж он-то вам говорил про Кузю? Не мог забыть!
Вот тут-то мальчишки и растерялись. Петя-Гаврик затеребил поля шляпы-волосянки. Тощий Лаврик пренебрежительно поджал тонкие губы: чегой-то вы нас путаете. Старший вопросительно поглядел на папу, а тот, посмеиваясь, махнул рукой на девчонок: «У них спрашивайте!»
— Дедке разве до разговоров? Расшибся, а всё за вас в беспокойстве: «Как они там без меня?»