Бурундук - страница 9

— И я… — вздохнула младшая. — Три раза глаза закрывала. Никак. Это всё из-за Кузи, да? Закрою глаза, а он прямо на меня: прыг-скок. И ты из-за него?

Сёстры лежали рядом на широких, от стены до стены нарах. В другом конце, ближе к двери, лицом к ним — папа. А дерюга от края до края нар — толстая, не шибко мягкая и пахнущая соломой, травой, землёй, хлебом, звериной шерстью, хвоей, листьями — тайгой. Зато покрыты стёганым одеялом из дому, тёплым, ватным, и от одеяла — домашность, будто они на своих кроватках в спаленке рядом с кухней, а напротив — уголок с игрушками, а ещё — словно ночной шум города в раскрытое окно. Но это всё только кажется… Что же ты, Лерка, молчишь? Придвинулась к Уле близко-близко, щекой к щеке, а молчит…

— Я знаю, почему ты не спишь, — говорит младшая. — Ты всё про маму. Ты всё о ней. И днём о ней. Я знаю.

— А ты… помнишь, какая она? — спрашивает Лера и прерывисто вздыхает. — Помнишь?

— Я руки помню. И голос, — отвечает Уля. — А какая из себя, не могу вспомнить, только когда на карточку погляжу. А ты?

— Ты похожая, — говорит старшая. — Я совсем не похожая на маму. А ты копия.

И тёплые, живые капельки жгучими букашками сбегают с одной щеки на другую…

…Уля сидит на доске-скамейке у задней стенки сайбы, почему-то одна, без Леры. Кругом тихо, зелёная чаща будто надвинулась, густая, угрюмая, нависла сплошной стеной. И в двух шагах от сайбы, прямо перед Улиными глазами, фокусничает рыжий полосатый зверок: подпрыгивает выше дерновой крыши, кувыркается в воздухе, ходит колесом и строит Уле нахальные рожи, словно подразнивая, насмешничая. Ах ты, воришка эдакий! А Кузя всё ближе, всё ближе, выделывая свои трюки, всё ближе к скамейке, и вдруг, бешено прокрутившись юлой, присвистнув, кидается Уле в ноги! Бурундук лязгнул зубами — похоже на ножницы, как они звякают, когда кукле платьице кроишь, — лязгнул и хвать Улю за ноги. Раз! — и нету на правой ноге ичига, мигом стянул, стянул ичиг с красным нарядным голенищем, с бурятским чёрным узором на носочке и по подъёму, — замечательные у неё ичиги, самые любимые обутки! — схватил в зубы, как тот обабок, и кинулся к вороху валежника… А Уля-то не дура, Уля начеку, она тем, городским Кузей, неучёная: извернулась — и хвать воришку за длинный хвост. Ага, попался, Кузя, это тебе, Кузя, не в прятки хитрить, отдавай-ка мой ичиг, а то хвост оборву!

А Кузя щёлкнул зубами, присвистнул по-разбойничьи, не выпуская ичига, рванулся из Улиного сжатого кулака, пробежал по лесной упади, прыг на ворох сучьев, оттуда скок на дерево и — ну, не нахальство? — насаживает Улин ичиг, как обабок или груздь, на острый сучок на самом кончике ветки!

Уля сорвалась со скамейки, аж доска прозвенела, и как прыгнет, как скакнёт к сосне, попрытче бурундука…

И проснулась: лежит на жёстких нарах с протянутой в темноту пустой пятернёй и беззвучно шевелит губами. Ведь был же, был в кулаке упругий пушистый кончик хвоста, был, ещё ладонь чешется от тугих волосиков, ещё тепло зверушкиной кожи чуялось, был в Улиных руках тот нахальный бурундучок!

Она приподняла голову, вытянула шею. Дверь сайбы раскрыта настежь. Серый холодный рассвет зыбуче и туманно плыл-стекал с хребта по склону горы туда, в долину, к реке, и по пути словно заглядывал и к ним, в низкую тёмную охотничью избёнку деда Савоси.

Она ещё подвытянула шею. Опершись на локотки, почти села. В десяти шагах от сайбы, у обугленных рогулек, похрапывал в спальном мешке дед Савося. Сам-то в мешке, а голова на брёвнышке. Такая у него привычка.

Все спят, кроме Ули. Ей одной Кузя помешал. Папа спит, прикрывшись простынёй и вытянув длинные, голенастые ноги по самый край нар. Лера привалилась носом к мху, проступающему промеж брёвен, и посапывает, временами прерывисто выстанывая, — что-то ей снится? Всё то же, наверное. Все спят, лишь Уле не спится.

Разбудил её бурундук, растревожил. И ещё что-то щемит Улю, и в горле будто першит, а что, отчего — сама не поймёт.

А может, верно, где-то рядом зверок — на нарах, в углу, или под нарами, среди разного хлама, папиных карт и планов, дедкиных туесов, чуманов и лукошек, — сидит Кузя, удобно примостившись, держит Улькин ичиг в цепких лапах и грызёт себе, ухмыляясь, а может, за дверь выскочил, притаился, выжидает, чтобы Улину вторую обутку утянуть в свою нору…