Буря - страница 15

Она обрушилась мгновенно, как это бывает в Заполярье. Снег и ветер ударили с такой силой, что люди качнулись, сцепились за руки, и уже ничего не стало видно на расстоянии вытянутой руки. Надо было кричать в уши, чтобы расслышать друг друга.

Люди не двигались. Сбившись в кучу, они стояли на месте, снег слепил их, забивался за воротник, бил в лица, хлестал по ногам. Полчаса продлись такая мертель, и вокруг них накидало бы сугробы, но метель прошла так же внезапно, как и началась. Да и не метель это была, а так — снежный заряд, как называют на Севере эти короткие шквалы со снегом. Ветер еще бесновался, но уже ни одна снежинка не падала с черного, к самой земле привалившегося неба.

И тут закричал Шкебин. Обеими руками он схватил Мацейса за плечи, тряс его и выкрикивал ему в лицо бессмысленные ругательства. Не сразу тот понял, что случилось. Их только четверо стояло на пустыре среди бочек и ящиков, громоздившихся к небу; пятый — штурман Егешко — пропал.

— Куда он сбежал? Ты стоял рядом с ним! — кричал Шкебин. — Я знаю, зачем он сбежал!

— Я знаю одно, — Мацейс вырвался, — ему же будет хуже.

Они покричали в темень: «Юрка! Юрка!» Но громко кричать Мацейс не велел, а их приглушенные голоса тотчас же относило ветром. Потом кто-то сказал: «Погодите, никак отвечает?» Они замолчали, и в самом деле где-то слышались невнятные звуки, будто кто-то всхлипывал и бормотал, зажимая рот самому себе: «Я боюсь, Жорочка, боюсь»…

Это ветер обманывал их. Он сорвал с ящиков, заметенных снегом, кусок брезента и хлопал им, и шелестел, и, продираясь сквозь щели в заборе, передразнивал человеческий плач.

— Ему же будет хуже, — угрюмо повторил Мацейс. — Идем.

Они обогнули сугроб — снежную гору. Снег местами осыпался, и тюки прессованной соломы, которой летом покрывают лед, высовывались наружу. Гора была соломенной горой.

— Как будто здесь, — сказал шерстяной берет. Он разворотил с края солому, закопался в неё с головой, и вдруг в глубине этой соломенной горы мелькнула узкая полоска света.

Туманы и снегопады делают опасным плаванье в узких губах западного Мурмана, и часто пассажирские суда чуть ли не сутками отстаиваются на якорях перед заходом в губу, ждут у моря погоды.

Как только «Ястреб» отдал трап, пассажиры гуськом повалили с палубы, и пограничники в краснофлотской форме стали проверять пропуска и документы. Народ на «Ястребе» пришел обычный, всё обитатели становищ, погостов и факторий — рыбаки, районные работники, учителя и оленеводы, механики и строители.

Последними сошли на берег старик и мальчик лет тринадцати. «Кононов, — прочитал пограничник в паспорте, — Александр Андреевич. Год рождения 1872-й», — и, как полагается, поднял глаза, чтобы сверить фотографию в документе с «подлинной личностью».

Старик стоял, посасывая финскую трубку-кривульку. Он был невысок ростом, в ушастой шапке и в рыбацких сапогах выше колен, подвязанных ремешками к поясу, — чтобы не спадали. Шерстяной свитер обтягивал его выпяченную грудь под полушубком, распахнутым по случаю совсем пустячного мороза, так градусов на двенадцать. Оттого что за плечами у старика был дорожный мешок, держался он особенно прямо и высоко задрал свою маленькую, чуть-чуть седую бородку.

«Экий крепкий старичина!» — с удовольствием подумал краснофлотец и козырнул, возвращая старику его документы.

В самом деле, что-то такое было в этом старике с побережья, такая статность, такое спокойствие и приветливость в глазах, что когда он шагал от порта в город, то чуть ли не каждый прохожий обязательно окидывал взглядом его маленькую стройную фигуру и, встречая спокойный взгляд старика, шел дальше своим путем с неясным ощущением того, что ему удалось увидеть что-то на редкость приятное и хорошее.

Свернув в переулок, выходивший на центральную площадь, Кононов, Александр Андреевич, остановился.

— А! — вскрикнул он весело, будто бы увидев старого знакомого. — Цел ещё! Это хорошо, что цел.

— Чего ты? — спросил мальчик, внук старика. — О ком ты говоришь?

Они стояли перед домом, — вернее, лачугой, необычайного вида. Снаружи эта лачуга походила на старый пассажирский вагон, который сняли с колес, обили со всех сторон рифленым железом, оставив только крошечные прорези-окошечки, и вытащили эту железнодорожную рухлядь в центр города.