Былина о Микуле Буяновиче - страница 24

В толпе было две партии. Одной — надо было, во что бы то ни стало, поплясать, пошуметь и побаловать, без всякой злой цели, а у другой — была задача: кого-нибудь высмеять и вышутить, побезобразничать и быть главными в толпе, быть ее вождями и героями.

И вот вначале дали выход силам первой партии, дали ей плясать и петь до хрипоты, до усталости, а потом «на верхосытку» выступили главные. И среди главных были наряженные лошадью, коровой и свиньей. Они распоряжались, а, в одетом лошадью, Дуня узнала Пашку.

Когда кончился пляс первой партии, произошла заминка. Одна из первой партии, по голосу незнакомая Дуне девка, крикнула толпе:

— Да вы хозяюшку-то пригласите поплясать.

Еще какой-то парень крикнул:

— Эй, Дуняшка! Што же ты стоишь такая постная?

Но наряженный свиньею растолкал дорогу к Дуне, раскланялся перед нею и дал знак музыкантам.

При внезапно наступившей тишине, одетая коровой девка или баба, запела частушку:

Дружным ревом, с ладным, гулким топотом сапог все подхватили:

И вот в это-то время, когда Проезжий, позабыв опять, где он находится и не в тяжелом ли сне видит картину этого веселья, в круг вступила пара наряженных по-городски: «барин» в штанах навыпуск, в каком-то стареньком, должно быть писарском зеленом сюртуке и шляпе, с картонной манишкой на груди, с черной ленточкой вместо галстука, и «барыня», наряженная явно под Дуню, но тоже в шляпе и под самодельным зонтом из старой, тиковой материи, из которой шьют в деревне нижние мужские штаны.

«Барин» поклонился «барыне» и произнес:

— Пожалуйста, ваше почтение, с нами пройтиться и покрасоваться.

— Ах-х! — произнесла «барыня» мужским голосом, и, покрывая общий хохот, грянула песня. Песня вытанцовывала, вздрагивала всей избою:

При этом «барыня» заохала, подшиблась ручкой, а толпа выколачивала топотом и ревом дальше:

Дуня понимала и не понимала песню, но с первых же ее слов притиснулась к месту, с остановившимся дыханием, широко открытыми глазами она глядела на комедию, как на свою собственную казнь.

Первым понял это, оскорбился и выкрикнул Илья:

— Эк, мотри, похвально — как над девкой изгаляются!

Искрой упали слова эти на забывшееся сознание Проезжего. Оплеухою ударили по лицу Петрована. Рогатиной подняли на печке старую Устинью, как разъяренную медведицу, а Дуню они еще больше придавили, убавив ее рост и помутнив в ней разум, пронзивши сердце ледяной иглою.

Как бы в ответ на слова Ильи, толпа еще дружнее запела:

— Побойтесь Бога-то, ребятушки! — взмолился Петрован, а Илья даже схватил за шиворот, наряженного лошадью, Пашку Терентьичева и кричал ему:

— Да вы, все, погани, ноги йеной не стоите!

— Эх ты, осел-козел! — ответил Пашка. — Не видишь, што у те под носом делается?

— Дурак! — выскочила из толпы одна из девок, наряженная стариком. — Она те присушила, а сама заезжим продает себя.

И полетела в Дуню первая и смертоносная стрела с ее перекошенных губ:

— Паскуда!

Илья узнал «старика». Это та самая Иринка, которая хотела, чтобы Илья с ней женихался, а теперь «играет» с Пашкой.

Только теперь Дуня поднялась и подошла к девке-«старику» с умоляющим, еще святым, еще прекрасным полным слезами взглядом.

— За что? За что эдак?..

И больше не могла ни чего вымолвить, потому что пляшущие «барин с барыней» проделывали в кругу те бесстыжие движения, над которыми в толпе раздавался дружный и жуткий хохот.

И голос Дуни, тихо прозвучавший беспомощным стоном отчаянья, горячим угольком упал на Микулку, и Микулка схватил половину сломанной прялки, замахнулся с печи на толпу и заорал, заверещал:

— Убирайтесь! Че-ерти-и!

А этот крик разбудил и пристыдил Проезжего. Он бросился в толпу с высокоподнятой рукою.

— Как вам не стыдно? Господа! — закричал он, краснея от негодования.

И дружным рыком ответила ему возбужденная толпа.

— Экой ерой! «Воспода»!.. Напугал, мотри!