Царевна из города Тьмы - страница 8

Так сказывали люди, но они ошибались. Они полагали, не владеющие знанием, что жизнь началась тогда, когда они родились. Но, если бы они заглянули в древние книги, они прочли бы, что не всегда пустыня была пустыней, что на ее земле были города и сады. Дни текут не как вода, дни текут как песок, и песок задушил воду. Он был мягким, этот песок, как мука, но мука кормит, а песок убивает. Там, где в стародавние, позабытые годы кипел труд, ныне простиралась мертвая земля. Только по краям ее, вдоль подножия чамбильских гор, проходили караванные тропы, и эти тропы были рубежом двух держав — державы жизни и державы смерти.

Случалось, что рабы, не выдержав тягот неволи, бежали через пустыню от своих господ, но пески проглатывали беглецов, и люди гибли в раскаленном чреве пустыни и сами становились песком. Случалось, что беглец был конным; он протыкал жилу своего коня и, вставив тонкий стебель камыша, высасывал теплую густую кровь, но в конце концов умирали и конь, и всадник. Случалось, что сильный вихрь взметал пески, и тогда на мгновение обнажалось перед обреченными путниками русло высохшей реки, поднимался необожженный кирпич развалин: здесь когда-то жили люди, но ушла вода — и ушла жизнь.

Вот над этой мертвой пустыней пролетал крылатый конь, и Биби-Хилал, крепко держась за поводья и прижимая к себе своего сына, с ужасом увидела, что Гырат опускается па самую середину безлюдной, безмолвной, бестравной земли.

Но оказалось, что пустыня мертва, а сердце ее продолжает биться. Это бил родничок, чудом не занесенный песками. У родничка мягко шелестело маленькое поле, желтела саманная лачуга и стояла старая лошадь, которая хриплым, каким-то жалобным ржанием приветствовала Гырата, чьи копыта вошли в песок.

Из лачуги вышла старуха, и лицо ее могло бы испугать человека. Была она стара, как сама пустыня, п сгорблена, как небесный свод. Белая отметина пересекала ее морщинистый лоб, два зуба торчали изо рта, как сошники, уши стояли торчком, седые космы висели, как сабли, а глаза искрились, как черные угли, но затухающим пламенем.

— Что ты делаешь ждешь, женщина? — прошамкала она. — Для чего твой конь жанешь тебя шюда?

— Не пойму тебя, матушка, — сказала Бибп-Хнлал.

— Как же не понять, яшно говойю: что делаешь ждешь, в пуштыне? Кто ты такая?

— Узбеки учат: «Сперва прими гостя, а потом спроси, кто он». Такой у нас порядок, матушка.

— «Пойядок, пойядок»! — прошамкала сердито старуха, однако ввела Биби-Хилал в свою жалкую лачугу.

Биби-Хилал содрогнулась — такая нищета предстала перед ней: ни куска ткани, ни сученой нитки, ни посуды, только черный, закопченный котел на очаге. Биби-Хилал поискала глазами, куда бы положить свое дитя, и ничего не нашла па земляном полу. Тогда она вышла, сняла с Гырата седло, и это седло стало первой колыбелью мальчика Гор-оглы.

Достала Биби-Хилал из переметной сумы лепешку и кусок вяленого мяса, и, когда мясо сварилось, когда старуха, открыв пустой рот, из которого торчало только два больших зуба, с жадностью набросилась па еду, Биби-Хилал увидела, что кончик ее языка неровно, с зазубринами, отрезан.

Поев, старуха сделалась добрей. Ее морщинистое, желтое лицо тускло зарозовело. Она склонилась над седлом, посмотрела на дитя и сказала:

— Ух, какой хойоший, какой тихий, какой умный! Выживешь ли ты в бежводной, жайкой пуштыне, бедненький мой!

— А ты, матушка, как оказалась в этой безводной, жаркой пустыне? — спросила Биби-Хилал. — Как ты нашла этот родник?

И старуха, подобревшая от вкуса мяса и городской лепешки, стала рассказывать. Сначала Биби-Хилал понимала ее с трудом, ибо многих звуков не выговаривал куцый язык, но потом привыкла, стала различать слова.

Имя старухи было Карапуз. Хотя она родилась в богатом доме, на ее голову так и сыпались несчастья. Начать с того, что любила она спать на дворе, а спала всегда с высунутым языком. И вот однажды ворона, залетевшая во двор, где росли плодовые деревья, приняла ее язык за вишенку и отклевала копчик языка. «Пйоклятая войопа!» — крикнула Каракуз, и с той поры, когда надо было сказать «р», она говорила «й». Даже когда она оплакивала свою судьбу, она мысленно говорила о себе: «Несчастная Кайакуз!» А зубы выбили ей потом, и перестала она выговаривать «з», и «с», и другие звуки.