Царица бедных. Рассказы - страница 3

Он забылся на минуту в тяжелой дреме и вдруг почувствовал, что падает. Когда он очнулся, он увидал, что лежит на поляне, а коршуны носятся над ним, чуть не задевая его крыльями. Он встрепенулся, хотел лететь и не мог, только беспомощно хлопал крыльями по бокам.

А рана его и кровь тяжелыми темными каплями сочилась на землю.

И он, припадая на крылья, подобно калеке на костылях, потащился в кусты. Свита хищных коршунов сопровождала его, и он уже догадывался, что должен означать этот почетный кортеж… В ту минуту, когда он, растопырив крыло, изнемогая от боли, припал на него, один из коршунов, самый молодой и поэтому самый смелый и нетерпеливый, налетел на него, но, встреченный сильным ударом крыла, перекувырнулся в воздухе.

Понял орел, чего надобно было коршунам, чего они ждали, и приготовился к последней борьбе. Распустив крылья, с открытым от томившей его жажды клювом, он стоял против своих врагов и прямо смотрел на них. И покуда он так смотрел, никто не решался на него напасть.

Солнце склонялось к западу его огненный диск уплывал за черту горизонта, в розовый цвет окрашивались легкие облачка, а орел всё сидел и смотрел на своих врагов. Солнце закатилось. Погасли розовые отсветы на облаках и они потемнели. И траурным флером стало покрываться небо. Орел закрыл глаза. Последняя судорога пробежала по его телу, он упал на. траву. И когда коршуны не видели уже глаз орла, они смело налетели на труп и начали терзать его…

Четвертый день волновалось море, четвертый день горизонт был покрыт туманом и на нем не показывалось ни одного паруса. Мелкий, осенний дождь частой сеткой, с утра до вечера, падал на землю, и неприветливые, унылые шхеры с их черными, показывавшимися над поверхностью воды и прозванными «головами дьявола» валунами, — казались еще более унылыми.

На всем видимом пространстве островов не появлялось ни одного живого существа, и самые хижины рыбаков с наложенными на их кровли большими камнями, хмурые и подслеповатые, — казались необитаемыми.

В такую погоду пуститься в море за добычей значило бы идти на верную гибель, и все рыбаки сидели по своим хижинам — кто чиня сети или вырезывая из дерева кое-что для домашнего обихода, кто за библией, а иные просто отдыхая на жестких койках.

Когда совсем стемнело, маленькие окна рыбачьих домиков засветились огоньками, подобно светлячкам, разбросанным тут и там среди осеннего мрака и разъяренной, неумолчно бушевавшей стихии.

Старый Густав Краус тоже зажег небольшую жестяную лампочку, осветившую неприглядную внутренность хижины с её бедной утварью, пучками трав, развешанных вдоль стен, и старым, охотничьим ружьем, висевшим на почетном месте — над изголовьем хозяйской койки. Старуха Бригитта копошилась у очага, доставая скудный ужин.

— Вот и еще одна бурная ночь! — сказал вздыхая Краус, — спаси Господи тех, кто в дороге!

— Я думаю, у немногих найдется охоты и смелости путешествовать в такое время! — отвечала Бригитта, накрывая на простой, сосновый стол грубую скатерть.

— Охоты, — может быть, но немало найдется людей, обязанных ехать! — отвечал Густав.

— Ни один капитан не решится пуститься в плавание, разве какой-нибудь сумасшедший.

Старик пожал плечами. Пожалуй, Бригитта была права. Только сумасшедшему, ненормальному человеку могла прийти блажная мысль пуститься в море. Погоду следовало переждать. Ведь ждут же четвертый день бедные рыбаки, а кому больше как не им нужно море, которое их кормит? Если такая погода протянется еще два, три дня, то всем придется плохо!

— Ветер не переменяется! — заметила старуха, как бы отвечая сокровенным думам мужа.

— Да и трудно рассчитывать на перемену! — подтвердил старик.

Они сели ужинать и ели не спеша, молча, как едят старые рабочие люди, прислушиваясь к бешеным порывам ветра, шуршавшего по старым доскам крыши и ломившегося в маленькое оконце хижины.

Прибравшись после ужина, Бригитта легла спать. Старик посидел некоторое время за столом, сквозь большие, круглые очки стараясь разобрать, Бог весть в который раз, письмо сына, уехавшего в Америку, но грамота ли плохо давалась старому рыбаку, очки ли изменяли, или почерк был уж очень неразборчив — не известно, только старик скоро прекратил чтение, тщательно сложил письмо и, подсунув его под отставший корешок толстой библии, отправился на свою койку.