Царская карусель. Война с Кутузовым - страница 33

Семга розовая, в перламутре. Во рту тает.

– Ты, Василий Андреевич, к начальнику-то, к Николаю Ефимовичу, по-сыновьи бы. Ты к нему по-сыновьи, он – отечески. Для аристократов Мясоедов – хлоп. Знаешь, какое у него прозвище-то?

– Не знаю, Николай Иванович.

– Пресмыкающееся животное! – Вельяминов хохотнул, подвигая Василию Андреевичу судок с икрой. – Каков засол!.. Прозвище подлое, да капиталец знатен. Николай Ефимович дома на золоте кушает… О Копиеве слышали?

Мария Николаевна, трепетавшая за Василия Андреевича – как бы не взорвался от назиданий – нарочито пожала плечами.

– Кто же он таков, Копиев?

– Пример молодым. Как беречь себя надобно, от шалостей-то, от гордынюшки. Алексей Данилович сын пензенского губернатора, в Измайловском полку служил… Острослов, писатель. «Лебедянская ярмарка», «Бабьи сплетни» – это все его. Прыткий был молодец. За шуточки-то снесли бы с него макушку по самое голомя, да он в свите Платона Зубова почитался за шалопая первейшего… Однако ж довеселился. Представил немецкий мундир, введенный Павлом Петровичем, – скоморошьим. Государь-то и повелел ему явиться в сем мундире пред очи свои. Из кабинета – солдатом в Финляндию отправился… Да у государя-то у нашего сердце золотое. Узнал, что бедный солдат влюбился без памяти в дочь помещицы тамошней, а солдату какая любовь? Так вернул Павел-то Петрович офицерский чин беспутному. Поумнеет, чай. Задатку дерет дырку, а задор прореху рвет.

– А что за слово «голомя»? – спросил Жуковский.

– Я ему пример для жизни, а ему слово дорого. Голомя – ну, как сказать, бревно без сучьев.

Суп был с какими-то немыслимыми фрикадельками, бекасов подали, трюфеля.

Николай Иванович кушал с наслаждением.

Жуковский не мог не смотреть на это обожание даров умелой жизни, а на Марию Николаевну уже и глаз не смел поднять: видел только руки ее.

– Екатерина-то Афанасьевна вроде бы воспряла, – сказал Николай Иванович. – Усадьбу собирается строить.

– Она считает, что у девочек её должен быть свой дом.

– Прекрасная женщина… У Буниных все красавицы и красавцы. Протасов был ей пара. Солидный человек. Просвещенный. Впрочем, где просвещение, там и дьявол. Бабка Андрея Ивановича уж больно о здоровье рабов своих пеклась. Обдирала, как липу, а здоровье – подавай. Так ради нее мужиков румянили да белили, чтоб кровь с молоком.

– Я возьму себе в пример Алексея Андреевича Аракчеева, – нежданно ни для Николая Ивановича, ни для Марии Николаевны обронил Жуковский. Разразилась тишина. – Аракчеев из подполковников скакнул в генерал-майоры, получил Анненскую ленту, две тысячи душ. А там уж он комендант Петербурга, генерал-квартирмейстер, командир Преображенского полка.

– Не умничай! – Николай Иванович нахмурился. – Аракчеев в опале, а об опальных говорить – только беду кликать. Мы, Василий Андреевич, люди махонькие – это я про себя, нам на государя издали поглядеть счастье. Не токмо в покоях, в приемных-то царских не бывать. Не артачься, голубчик! Не артачься. Ты хоть Мясоедову-то научись угодить.

– Спину вывихну, но научусь! – весело сказал Жуковский.

Мария Николаевна закрыла лицо руками.

– Ради того, чтоб расстаться с нищенством, вывихнутая спина – не ахти большая плата, – серьезно сказал Вельяминов.

Ночью Жуковский плакал, читая Томаса Грея, его «Элегию, написанную на сельском кладбище».

Утром он сел за перевод «Дон Кишота».

– Господь сжалился над Россией. Тиран заколочен в гроб! – Андрей Тургенев обнял Жуковского. – Всякий русский человек нынче сорвал с себя немецкий мундирчик, сию тираническую обузу. Мы четыре года – от сенатора до последнего крепостного мужика – были солдатчиной.

Они собрались у Тургеневых не сговариваясь.

– Ночь 11 марта 1801 года стала благословенной для России, но боже мой, смерть человека воспринимается, как счастье! – Андрей летал по библиотеке, лицо его пылало.

– Не от человека мы избавились, – сказал Мерзляков, удобно устроившийся в глубоком кресле. – Мы свободны нынче от безумного самовластья. Император Александр за единый день опустошил Петропавловскую крепость! Это лучший из указов со дня восшествия Романовых на престол. Толпы невинно пострадавших генералов и всякого рода чиновников возвращены в службу. Говорят, претерпевших от Павла более двенадцати тысяч.