Цецилия - страница 6

В половине седьмого утра 20 сентября 1792 года к заставе Сен-Дени подъехала одноколка, устеленная соломой и покрытая полотном, которой правил крестьянин, сидевший на оглобле, а впереди нее растянулась дюжина других тележек, также с очевидным намерением выехать из города, что в эту эпоху эмиграций было нелегко.

А потому каждый экипаж подвергался строгому осмотру. Кроме таможенных досмотрщиков, которые по обыкновенной обязанности своей осматривают приезжающие экипажи, четыре муниципальных чиновника стояли у заставы, чтобы проверять паспорта, а вблизи занимали пост волонтеры национальной гвардии, чтобы в случае нужды оказывать им помощь.

Каждая из предшествовавших маленькой одноколке тележек была тщательно обыскана. Вероятно, ни одна из них не имела подозрительной клади, потому что все были пропущены без затруднений, и маленькая одноколка, достигнув решетки, остановилась у гауптвахты.

Тогда крестьянин, не дожидаясь вопроса, поднял полотно, закрывавшее экипаж, и показал паспорт.

Паспорт был выдан Аббевильским мэром фермеру Пьеру Дюрану, жене его Катрин Пайо и матери его Жервезе Арну для проезда в Париж. На другой стороне находилось позволение парижского муниципалитета на возвращение означенным лицам в деревню Нувион — место их жительства.

Муниципальный чиновник просунул голову в тележку, в которой были: женщина сорока пяти — пятидесяти лет, другая, лет двадцати пяти или двадцати восьми, и маленькая четырехлетняя девочка, все три были в одежде нормандских крестьянок, за исключением ребенка, имели на головах высокие головные уборы.

— Кто из вас Жервеза Арну? — спросил чиновник.

— Я, сударь, — отвечала старшая из женщин.

— Кто из вас Катрин Пайо? — продолжал офицер.

— Я, гражданин, — отвечала молодая.

— Почему эта девочка не означена в паспорте?

— А! Гражданин, — сказал крестьянин, отвечая на вопрос, предложенный женщинам, — это наша вина, жена говорила мне: «Пьер! Ее надобно записать в бумаге», — но я ей сказал: «Полно, Катрин, такая малютка не стоит этого».

— Это твоя мать? — спросил офицер.

Дитя открыло рот, чтобы отвечать, но мать закрыла ее губы рукой.

— Черт возьми, — сказал крестьянин, — да чье же оно может быть?

— Хорошо, — сказал офицер. — Но гражданка была права: дитя надобно поименовать в паспорте, притом, — прибавил он, — верно, тут по ошибке сказано, что твоей матери шестьдесят пять, жене тридцать пять лет, ни той, ни другой гражданке на вид нет стольких лет, как написано.

— Однако ж мне шестьдесят лет, сударь, — сказала старшая из женщин.

— А мне тридцать пять, — сказала младшая.

— А мне, сударь, — сказала девочка, — четыре года, и я умею хорошо читать и писать.

Две женщины вздрогнули, а крестьянин проговорил:

— Я думаю, что умеешь. Это мне довольно дорого стоило — шесть франков в месяц в Аббевильской школе. Если бы ты за эти деньги не выучилась писать, я бы завел дело с твоей наставницей, я не даром нормандец.

— Довольно, довольно, — сказал муниципальный чиновник, — вы войдете в мою канцелярию, а ваш экипаж между тем осмотрят, чтобы удостовериться, нет ли в нем кого-нибудь.

— Но, сударь! — отвечала старшая из крестьянок.

— Маменька! — сказала младшая, сжимая ей руку.

— Делайте, что приказывает гражданин, — возразил крестьянин, — и когда он увидит, что в нашей соломе не спрятано аристократов, он пропустит нас, не правда ли, гражданин?

Женщины повиновались и пошли на гауптвахту; вступая в нее, старшая поднесла платок к носу. К счастью, это движение было замечено только ее спутницей, которая два или три раза показала ей знаками, что она должна скрывать чувство отвращения, немножко странное для крестьянки.

Крестьянин остался у телеги.

Муниципальный чиновник отпер дверь своей канцелярии, две женщины и дитя вошли, и он запер дверь.

Наступила минута молчания, во время которой офицер с большим вниманием смотрел попеременно то на ту, то на другую женщину; обе не знали, что подумать об этом безмолвном испытании. Подвигая кресло старшей из них и показывая рукой стул младшей, он сказал:

— Потрудитесь сесть, маркиза; возьмите стул, баронесса.