Чарльз Дарвин. Его жизнь и научная деятельность - страница 9

Изучая нравы животных в Южной Америке, Дарвин обратил внимание на уловки самцов для привлечения самок – явление, внушившее ему позднее мысль о половом отборе. Он замечал также мелкие индивидуальные отличия и их значение в жизни организма. Менее пытливому натуралисту эти отличия показались бы не стоящими внимания; но Дарвин как бы чувствует, что в них-то и кроется разгадка происхождения видов. Мы знаем теперь, что самое ничтожное уклонение, раз оно полезно для организма, может служить началом и источником бесконечных изменений. Мы знаем, что естественный отбор имеет дело именно с этими незаметными различиями: полезные сохраняются и накапливаются, вредные влекут гибель и вымирание организмов…

Явления борьбы за существование, приспособления к окружающей среде, взаимная зависимость между организмами совершенно различных классов (например, влияние насекомых на распространение крупных млекопитающих в Южной Америке) – все это занимает его, невольно привлекая его ум к основным вопросам естествознания. Свободный от книжных систем, от кабинетных умозрений, от заранее намеченных задач, он спокойно всматривался в развернутую перед ним книгу природы, стараясь в ней самой найти ключ к разъяснению ее тайн.

Большой интерес возбудили в нем переходные формы– предмет досады и пренебрежения со стороны систематиков, отыскивающих «хорошие», то есть четко определенные виды. Дарвин замечает по поводу одного из таких семейств: «Оно принадлежит к числу тех, которые, соприкасаясь с другими семействами, в настоящее время только затрудняют натуралистов-систематиков, но в конце концов могут содействовать познанию великого плана, по которому были созданы организованные существа». Сам способ выражения указывает, как далеко он был в это время от ясного и отчетливого понимания вопроса; но, с другой стороны, то же замечание свидетельствует, как верно вел его инстинкт к основным элементам проблемы. Действительно, переходные формы бросают яркий свет на родство и происхождение организмов, являясь в то же время одним из сильнейших аргументов против учения о неизменяемости видов.

В пампасах Южной Америки он наткнулся на другой разряд фактов, легших в основу эволюционной теории, – геологическую преемственность видов. Ему удалось найти много ископаемых остатков, и родство этой вымершей фауны с современными обитателями Америки, – например, гигантских мегатериев с ленивцами, ископаемых броненосцев с ныне живущими, – тотчас бросилось ему в глаза. «Это удивительное родство погибших и живущих форм на одном и том же материке, – замечает он, – без сомнения бросит со временем больше света на появление и исчезновение органических существ на земном шаре, чем какой-либо другой разряд фактов».

Его заинтересовали также формы вроде таксодона – ископаемого животного, в котором соединяются признаки жвачных, толстокожих и китообразных. «Как удивительно, – говорит он, – различные порядки, ныне совершенно отдельные, соединяются в строении таксодона». Теперь нам понятно существование подобных форм: это прародители современных обособившихся порядков, еще не успевшие специализироваться.

Ограничимся этими немногими примерами. Они достаточно характеризуют направление Дарвина. Это не коллекционер, не искатель новых видов, не ученый путешественник в строгом смысле слова… Отправившись с малым научным багажом, но с великою жаждой знаний, он изучает природу без предвзятых мнений, и мало-помалу ее основная загадка, «тайна тайн», вопрос о происхождении видов, вырастает перед его умом, в то время как важнейшие элементы проблемы – борьба за существование, индивидуальная изменчивость, геологическая преемственность и прочее – инстинктивно отмечаются и запоминаются им. Тотчас по возвращении, управившись с делами, он принимается за разработку этого вопроса.

Таким образом, его истинное воспитание началось и окончилось в путешествии. Отправившись охотником и коллекционером, он вернулся натуралистом-философом. Это превращение совершилось не вдруг. «Когда я оглядываюсь назад, – говорит он в автобиографии, – я вижу, как любовь к естествознанию постепенно пересиливала все другие мои склонности. В течение двух первых лет моя старая страсть к стрельбе сохранялась в полной силе, и я сам стрелял птиц для моей коллекции. Но постепенно я все чаще и чаще начал отдавать ружье слуге и, наконец, вполне предоставил ему, так как оно мешало моим занятиям, в особенности геологическому исследованию местности. Я бессознательно, и сам того не замечая, сделал открытие, что удовольствие наблюдать, заключать и рассуждать гораздо выше удовольствия, доставляемого охотой и искусной стрельбой.