Чеченская пыль - страница 18

Конвоиров восемь. Все сходится, не обманул старик-чеченец.

— Господа бандиты! — зычно окликает капитан вооруженных людей. — Тормози, приехали!

Боевики открывают плотный огонь на голос, валят на землю пленных, прикрываются ими. Пули веером разлетаются по лощине, сбивают ветки, вонзаются в плоть деревьев, рикошетят и кувыркаются, поют, ищут свою жертву.

— Хорош палить! — приказывает капитан. — Нас здесь две роты! Хрен уйдете!

Услышав условленный сигнал, Борисов долбит из пулемета поверх голов залегших. Вэвэшники мастерски укрылись. Противник никого не видит, оставляет в покое спусковые крючки и начинает совещаться. Если это и впрямь «коммерческие», то биться в невыгодном для себя положении, рисковать жизнью не будут. На то и расчет. Лишь бы он оправдался.

Если же духи «идейные» — будут прорываться. Тактика у них всегда одна и та же. И тут уж мочи, стреляй напропалую, не жалей патронов, чтобы ни одна гнида не уползла.

— Предлагаю оставить пленных и уходить! На раздумье одна минута!

Потом всех перевалим!!!

Нельзя давать время на подготовку возможного прорыва. Минуты для принятия решения хватит любому соображающему бандюку. Борисов успевает осторожно перебраться на запасную позицию ко второму ПК и снова подтверждает пулеметной очередью слова командира. Этот прием окончательно прочищает мозги блокированным духам. Из-за скопища тел показывается рука, размахивающая куском медицинского бинта, гортанный голос просит:

— Дайте переговоры!

Борисов, не дыша, поправляет пулеметную ленту, плавно кладет указательный палец рабочей руки на спуск. Где-то в стороне, в толще прошлогодних листьев, прильнул к прицелу снайперки Никифоров, готовый в случае подвоха без промедления разрядить в залегших боевиков весь магазин.

— Выходи! — разрешает капитан. — Кладет оружие и иди прямо! Рукава закатать!

Боевик в панаме поднимается с поднятыми руками. Шагает вперед. Его принимает Кузнецов, браво выпрыгивающий из бурелома. Так нужно, сейчас блеф заменяет вэвэшникам целую сотню стволов. Стороны быстро договариваются об условиях сделки. Суть такова: бандитов беспрепятственно пропускают с личным оружием. Они же оставляют пленных и все захваченное на кровавой дороге вооружение.

— Давай! Пошли! — командует капитан.

Озираясь, боевики, спина к спине, осторожно уходят по Гиблой лощине к безымянному аулу. Вэвэшники им и впрямь не препятствуют, не накрывают огнем. Пленных вытащили, теперь дай Бог самим убраться подобру-поздорову. В чеченский тыл залезли как-никак.

Ильдар держит за успех предприятия кулаки. Случиться может все, что угодно. Чтобы все пропало, вэвэшникам достаточно немного ошибиться — и банда пройдет мимо, или нарваться на крупный отряд «лесных братьев», коих шастает здесь немало. В конце концов Ильдар решает лучше не думать обо всем этом. Рубикон перейден.

Вокруг тихо. Парень поднимается из зарослей, чтобы размять ноги. И лицом к лицу сталкивается с боевиком.

Что можно сделать с врагом на войне? Его можно застрелить, подорвать, заколоть в горячке боя штыком, зарубить саперной лопаткой, размозжить прикладом голову. Еще врага можно раздавить гусеницами, завалить или сжечь интенсивным артобстрелом в укрепленных сооружениях. Но как уничтожить врага без звука? Так, чтобы другие враги, которые могут оказаться поблизости, не уловили потери в своих рядах?

У Ильдара нет прибора бесшумной и беспламенной стрельбы, нет и знания хитроумных приемов. Есть только ненависть к бандитам, хорошо «повеселившимся» на той проклятой дороге, и горячее желание не подвести группу. Ильдар бросается на врага. Хватает противника и вцепляется зубами в его горло. Стискивает челюсти до онемения. И держит. Держит, как бульдог. Крепче, злее бульдога. Боевик хрипит, достает нож. Бьет неистового российского военнослужащего в бок, в спину. Да только без толку. Ильдар превращается в неодушевленный капкан. У него свой джихад. За всех товарищей. Убитых, растерзанных в самом начале жизни, обратившихся в прах, в ничто. За казненного лейтенанта, радиста со стареньким магнитофоном и за того незнакомого человека в Грозном, который передал пресекающимся голосом в наполненный грохотом и матерной бранью радиоэфир: «…У нас десять «двухсотых» и четырнадцать «трехсотых». Я тоже «трехсотый». У меня нет глаз».