Человек года - страница 5

Приведу пример из дореформенного, докудельниковского прошлого. Было это в воскресенье. Я пошел на речку посмотреть, как там ловятся плотвицы. Иду себе, а навстречу мне поднимается незнакомая женщина с корзинкой белья — довольно еще не старая. Я этой женщине неосторожно улыбнулся. Тогда она поставила корзину на землю, подбоченилась, поправила платок на голове и говорит мне:

— Ну вот, едри твою мать! — и смотрит пламенным взглядом. Я даже невольно обернулся, потому что подумал, что это она не мне. Но нет, день был воскресный, мы были одни на реке, и только внизу у берега кидали удочки какие-то рыбачки в кепках.

— Извините, это вы мне? — спрашиваю я ее осторожным и умильным голосом, потому что советская женщина — дореформенная, как, наверное, многие еще помнят, — могла так «замонастырить» и вдарить, что слабому здоровьем мужчине вроде меня это могло принести бесславный конец. Поэтому я сразу сделал строгое лицо и строго ее спрашиваю: «В чем дело?»

— А вот в чем, — отвечает она и так и пожирает меня ненавидящим взглядом. — Муж мой, поганец, Володька, сел на мотоцикл свой сраный и укатил на рыбалку. Я детей в школу должна на завтра собирать, сходить на базар и в магазин, все купить, обед сготовить и теперь вот постирать и белье прополоскать. Ну есть на этом свете справедливость, Господи, едри твою мать? Чтобы вы все поиздохли, сволочи!

После этого она взяла корзину и как ни в чем не бывало пошла себе твердой походкой по тропинке наверх.

Я привел этот пример как характерный. Я понимаю, что вам, теперешним, выросшим среди ласки и неги, среди нежных, мягких, воркующих женщин, среди жизни, исполненной искусства и красоты, вам трудно понять и поверить, что такое могло быть. Но ведь было — факт. И люди жили среди этого всего, пока гений Николая Ивановича не пронзил мозг и сердце мира, не привел человечество в окончательное и блаженное состояние духа.

Вообще надо признать, что Николай Иванович был всегда мыслителем не из слабых, не зря Нина Васильевна кричала ему: «Смотри, дурак, накаркаешь, будь ты проклят!» Помню, однажды, когда она отправилась в магазин, чтобы купить молока, которое у нас привозят крайне нерегулярно, мы сидели в садике с Николаем Ивановичем и пили смородиновое вино.

— Прокопыч, а что ты лично думаешь про жидомасонов? — спросил меня вдруг Николай Иванович, хитро, искоса, поглядывая на меня.

— Сволочи! — сказал я, как сейчас помню, очень убежденно. — Жиды Россию продали, и эти туда же. Всех их надо расстрелять.

Николай Иванович рассмеялся от удовольствия. Он очень любил, когда ему возражали. Как великий Капабланка, он любил возникающие трудности. Хотя сам, к слову сказать, в шахматы не играл, потому что считал, что самое интересное происходит в жизни и что глупо тратить время на обдумывание ходов деревянных коней и офицеров, когда есть кони живые, и офицеров полно, и у них есть куча своих проблем. Но это к слову. Мы выпили с ним еще по стаканчику смородинового вина, Николай Иванович взял холодную картошечку, макнул ее в соль и сказал:

— Это ты просто от темноты, от дремучести так говоришь… Прокопыч. Никак не может быть, чтобы ты знал хоть одного жидомасона лично. А доверять, друг мой, можно только тому, что ты знаешь сам, сам на себе испытал. Ответь мне, в чем разгадка всех вещей?

— В Библии, — сказал я твердо.

— Неправильно. Разгадка всех тайн в человеке, Прокопыч. Вот тайна времени. Как его намерить?

— Часами, — сказал я ему, потому что смородиновое сильно шибало в ноги и в голову. — И ты не жмурься, как кот, ты говори, не томи, если знаешь другой ответ!

— Для человека, Прокопыч, время может только тем измеряться, что идет в нем, что он ощущает сам. Тем, что он постигает чувством или умом.

— Пьянство и похмелье, — сказал я сразу.

— Правильно, Прокопыч! Вот именно правильно. Или другие животные акции. Голод — еда, бессонница — сон.

— Поел — по… — сказал я.

— Вот именно, — сказал он.

— Смех!

— Почему смех? — обиделся Николай Иванович.

— Да нет, смех. Смех! Ну, посмеялись и перестали, вот и время прошло.

— За что я тебя люблю, Прокопыч, — сказал Николай Иванович и налил еще по стакану. — Это за то, что ты понимать способен мои мысли.