Человек и оружие - страница 10
Полногрудая, средних лет женщина с яркими, сочными губами, с родинкой на щеке и тугим аккуратным кольцом еще не поседевших волос держала заявление Богдана, но смотрела не в бумагу, а прямо на него. Смотрела молча, изучающе, и, как ему показалось, в прищуренных, холодных глазах ее затаились неприязнь, подозрение.
Ледяным голосом спросила:
— Колосовский Богдан Дмитриевич?
Он кивнул почему-то почти сердито.
— Итак, вы изъявили желание идти добровольцем в Красную Армию?
— Изъявил.
— В окопы? Под пули? Под танки? Туда, где — совсем не исключено — вас ожидает смерть? Вы все это взвесили?
— Да, взвесил.
— Мы отдаем должное вашему патриотическому чувству. Но если вы при этом проявили просто юношескую горячность, поддались общему настроению, то еще не поздно взять заявление обратно: вот око.
Женщина положила заявление Богдана на самый край стола.
— Нет, я не возьму.
— Подумайте. Хорошенько подумайте.
— Об этом я подумал раньше.
По правую руку от женщины сидел армейской выправки бритоголовый мужчина в гражданском, за ним — смугловатый военный с сединой на висках, с мешками усталости под глазами. В петлицах — шпалы: комиссар. Оба они — и бритоголовый и комиссар, не вмешиваясь в разговор, внимательно слушали ответы Колосовского. Когда он отказался забрать заявление, женщина, словно подстегнутая его упорством, набросилась на него с новыми вопросами:
— Где отец?
— В анкете сказано.
— Он репрессирован?
— Да.
— Враг народа?
Колосовский, стиснув зубы, промолчал.
— Вас еще в школе исключали из комсомола… Это правда?
— Правда.
— За что?
— Все за то же.
— За что «за то же»?
— За отца. За то, что отказался отречься от него.
— А почему отказались? Ведь он враг народа?
— Он не враг. Он красный командир. Имел орден Красного Знамени еще за Перекоп. Был награжден Почетным революционным оружием.
— Так вы считаете, что он пострадал невинно?
— Считаю.
— Вы не верите в наше правосудие?
Богдан молчал.
Женщина переглянулась с Павлущенкой, который сидел в сторонке за телефоном, и холодно бросила Богдану:
— Вы свободны.
Он не тронулся с места.
— Как это понимать — свободен?
— Идите. Продолжайте учебу.
Белой полной рукой она отложила его заявление в сторону, отдельно от тех, что горкой лежали перед нею на столе. «Иди. Продолжай учиться. Нам ты не нужен…» Значит, крах. В ее представлении отец — враг, стало быть, и ты тоже почти враг, во всяком случае, человек сомнительный, ненадежный…
Направился к двери, стараясь идти ровно, хотя ноги подкашивались и тяжесть была такая, будто опустились ему на плечи все двенадцать этажей Госпрома. Уже подходил к двери, когда за спиной у него вдруг прозвучал спокойный густой голос:
— Минутку, молодой человек.
Богдан оглянулся: это военный обращался к нему. Заявление и анкета Богдана были у него в руках.
— Колосовский!
— Я вас слушаю.
— Подойдите сюда.
Богдан снова подошел к столу.
— Дайте вашу отсрочку.
Богдан подал ему отсрочку.
Военный, разгладив бумажку, положил ее перед собой, прочитал. Молча взял граненый карандаш с красной сердцевиной, и — раз! — толстая красная полоса уверенно легла наискосок через весь бланк отсрочки и еще махнул наискосок: крест-накрест!
Колосовский почувствовал, как горячая спазма перехватывает ему горло. Неожиданная поддержка незнакомого человека, доверие комиссара и не совсем даже понятная его готовность с первого же взгляда поручиться за тебя, за всю будущую твою жизнь так поразили Богдана, что он только усилием воли удержал себя, чтобы не разрыдаться тут, перед комиссией. Бритоголовый в гражданском, видно, был с комиссаром заодно, потому что сейчас приветливо улыбался Колосовскому своими бесцветными, как бумага, губами. Казалось даже, что и эта женщина, которая только что допрашивала его ледяным тоном, теперь как-то подобрела, ее выпуклые красивые глаза ожили, влажно заблестели, и этим новым взглядом она как бы хотела сказать: это я только так, это я только проверяла тебя, твою стойкость, хотела узнать, насколько твердо твое решение и желание… В конце концов сын за отца не отвечает.
Итак, ты тоже годен!
Члены комиссии поочередно пожали ему руку.
Отсрочка его лежала на самом верху таких же отсрочек, твердо, навсегда перечеркнутых толстым красным карандашом.