Человек, помоги себе - страница 56
— Никуда, — ответила я решительно.
— А это? — он выхватил из кармана куртки голубую бумажку. — Сеанс в восемнадцать ноль-ноль. Давай так. Топай пока до хаты, а в полшестого, как штык, у «Северного».
Он уже не спрашивал моего согласия, а властно диктовал — выкладывал намеченный им план, видно, нисколько не сомневаясь, что я непременно поступлю так, как он захочет.
Но я повторила:
— Нет!
— Почему? Разве не хочешь?
В том-то и дело — мне очень даже хотелось опять пойти с ним. Просто по улице. И в кино. А потом снова по затемненной улице. И может, опять испытать необъяснимое волнение…
— Нет, — сказала я еще раз твердо. — Никуда я с тобой не пойду.
— Стой! — Он догнал меня и схватил за руку, но я вырвала ее. Тогда он загородил мне дорогу. — Что дуришь?
И вдруг оглянулся.
Почему оглянулся — не знаю. Вокруг никого не было. Только именно в этот миг, когда он вот так, словно чего-то испугавшись, воровато посмотрел вокруг, я поняла: боится. Боится, как бы кто-нибудь не увидел его со мной. Поэтому и в школе при ребятах тоже не подходил ко мне. Не смотрел открыто. А если смотрел, то нехорошо, грязно, как сегодня на алгебре. И Марата увлек отсюда сейчас поэтому же — чтобы Марат не увидел нас вместе. Все хочет сделать исподтишка, скрытно, таясь.
Но ведь и я ничего не сказала о нем дома, не захотела назвать его имя родителям!
Не потому ли, что оба мы творим постыдное? Зазорное перед людьми?
Любовь? Какая же любовь у него ко мне, если до последних дней он не признавал меня за человека, а так… козявка, «пигалица», «детсад»… Ну какая, какая может быть любовь, если в тот вечер, едва ушел от меня, полез к Розке целоваться. Да, да, не она же в самом деле кинулась к нему на шею, как он сочинил, а я поверила в эту чепуху. И к Лариске лез — получил отпор, так он к Розке, а может, и к Зинухе? Недаром знает номер ее квартиры, тоже провожал и подкатывался. Ему ведь все равно с кем. И когда не вышло с другими, он со мной… Только все девчонки оттолкнули, а одна я, хотя и знала, что нет у него ко мне никакой любви и дружбы, ни даже крошечного уважения, согласилась с ним пойти в кино, а потом… Потом сама переживала и переживаю, ругаю себя на все корки — все не так!
Конечно, не так, но из всего, что за последнее время сделала я плохо, самым мерзким было именно это.
Ларису не смогла увести и отнять от Динки — от бессилия.
С ребятами и с Маратом не посоветовалась о Нечаевой — из гордости.
А с ним? Отчего с ним-то? Разве и у меня — любовь? А не просто ли глупость, глупый интерес, девчоночье любопытство? Не устояла, потянулась — для своего удовольствия, потеряв и волю, и разум, и гордость. Значит, сама я мерзкая, гадкая, безвольная.
— Что дуришь, говорю? — Он шел за мной по пятам, пытаясь еще остановить, но я прибавляла шаг, и он опять схватил меня за руку, тогда я оттолкнула его и побежала.
— Ну и дура! — крикнул он, внезапно обозлившись. — Что строишь из себя? Подумаешь, цаца! Да у меня навалом таких, как ты! Подумаешь, катись, катись!
Он грубо бросал слова, тяжелые, как булыжники, — в слепой ярости, наотмашь, швыряло их в мою спину разъяренное его самолюбие, они били одно сильнее, другого…
И поделом тебе, Кулагина, получай, получай, так и надо, несчастный детсад ты, козявка, пигалица!
Он кричал, разгневанный тем, что я, — даже я! — отвергла его, такого великолепного, неотразимого, и не было у него ни благородства, ни достоинства, ни великодушия, чтобы не оскорбить ту, с которой минутой раньше намеревался он провести ласковый вечер. Вот цена его чувствам, мера его рыцарства, глубина жестокости. Но это и моя цена! Цена моей глупости…
Я бежала, а слезы застилали глаза, и сквозь их зыбкую пелену, будто в тумане, я не различала дороги, натыкаясь на встречных, и бежала все быстрее, низко склонив голову, чтобы никто не заметил, как плачу. На безлюдной набережной я опустилась на скамейку и тут уж дала полную волю слезам, нещадно казня себя, и проклиная, и жалея.
С первых робких мечтаний о будущих радостях жизни девчонки как главный зарок, как самую великую клятву произносят чуть ли не с детства откуда-то услышанные слова: «Без любви не дари поцелуя». Путеводной звездой для каждой из них горит эта клятва на пороге неизведанной дали взрослого счастья. И разве не горько осознавать, что ты нарушила эту клятву, что недостойным оказался первый избранник, кому позволила ты впервые прикоснуться к твоим губам?