Чемпионы - страница 25

Коверзнев насупился и проговорил угрюмо:

— Я тоже следил за тобой. И если лично тебя потерял из виду, то прекрасно понимал, к чему ведёт страну ваша агитация.

Смуров рассмеялся весело и открыто:

— Довольно препираться — нашли самое подходящее время… Итак, твои предложения?

— Надежда только на солдатские комитеты, которые не подчинятся приказу Мруз — Пельчинского и не разрешат отвести дивизию за реку.

— На это ты можешь рассчитывать… — задумчиво сказал Смуров и, пожав руку, торопливо пошёл прочь.

А Коверзнев устало постоял под августовским солнцем и побрёл на почту за газетами.

Чего только там не писали! Раздувая малейший успех немцев, они запугивали народ картиной надвигающегося поражения. Но, как всегда, самым тягостным для Коверзнева были не сообщения с фронтов, сочинённые развязными корреспондентами, а сухие сообщения статистиков. Особенно его поразила сумма, в которую обходился России каждый день войны. Шестьдесят пять миллионов рублей!.. Коверзнев лежал на деревянном топчане, сжимая зубами дымящуюся трубку, и тоскливо думал о том, какую жизнь можно было бы устроить на эти деньги для русского народа… Потом взгляд его остановился на сводке Ставки, и он прочитал: «Дезорганизованные массы солдат неудержимым потоком устремляются по Псковскому шоссе и по дороге на Видер — Лембург». Подумал безнадёжно: «Началось…» И все свои старания показались ему нелепыми и бессмысленными.

Отказ дивизии отойти за реку уже не принёс ему радости, а сообщение о сдаче Риги, полученное 22 августа, укрепило его мысль о том, что Петроград не спасти никакими силами. Он даже равнодушно отнёсся к аресту солдатского комитета и только с ужасом думал, что не сегодня–завтра Нина и Мишутка окажутся в руках немцев. Сейчас этого уже ничем не предотвратить. Даже те люди, на которых когда–то надеялся Коверзнев, радовались падению великого города. Сам Родзянко писал в «Утре России»: «Петроград находится в опасности… Я думаю, бог с ним, с Петроградом! Опасаются, что в Питере погибнут центральные учреждения (т. е. Советы и т. д.). На это я возражаю — очень рад, если все эти учреждения погибнут, потому что, кроме зла, России они ничего не принесли… Со взятием Петрограда будет уничтожен и Балтийский флот… Но жалеть об этом не приходится: большинство боевых судов совершенно развращено…»

Все эти люди типа Родзянко и Керенского казались ему теперь такими же юродивыми, каким был Распутин, и Коверзнев вяло думал о том, что России всегда на них везло… Он попытался представить Нину с Мишуткой, и петроградские проспекты и каналы, и белые ночи, — когда два прапорщика с черепами на рукавах стремительно распахнули тяжёлую дверь землянки и сказали, что он арестован.

Любовь к Лиде, беседы с солдатами по поручению её друзей, распространение листовок и газет — всё сейчас соединилось в одно в душе Никиты, и жизнь его наполнилась новым смыслом.

Подполковник давно понял, какие «чемпионаты» заставляют Никиту ежедневно покидать казарму, но ни в чём не препятствовал ему. Никита рассказывал Лиде и незнакомым людям, которые всё время навещали его после отъезда Смурова, о том, что не только солдаты запасного полка, но и сам подполковник «левеют» от часа к часу.

Однако в середине августа, после того как полк на одном из шумных митингов выступил против предполагавшегося введения смертной казни в тылу, подполковника увезли в крытом грузовике, а новый командир стал поодиночке вызывать солдат на беседу. После этого многие из них не возвращались в казарму. Представитель Петроградского Совета, которого Никита уже дважды встречал у Лиды, и немолодой солдат с эмблемами самокатчика на погонах, посоветовавшись, решили, что Никите совсем не обязательно ждать, когда у начальства дойдут до него руки.

Самокатчик, стоя уже в дверях и держа наготове «козью ножку», сказал Лиде:

— Нам нужен свой человек в Охтенскую команду. Вот его и пошлём.

Никита возразил, насупившись:

— Это я буду вроде как бы дезертиром…

Солдат рассмеялся покровительственно:

— Ну, братец, об этом не беспокойся. У нас есть сила: гарнизонный комитет тебя отзовёт из запасного и направит, куда надо.