Через мой труп - страница 14

Особенно за меня переживала мать. Отец, как мне кажется, был настолько уверен, что рано или поздно я все же образумлюсь и вернусь к журналистике, что убедил маму на время смириться с моей «причудой». Отчасти в качестве компромисса — чтобы хоть как-то их обнадежить, — я начал изучать литературоведение, однако главной моей целью при этом было все-таки получение государственной стипендии на образование — к сожалению, довольно скромной. Наших с приятелями совместных доходов катастрофически не хватало на еду и оплату аренды квартиры, так что нам приходилось всячески выкручиваться и постоянно гоняться за различными случайными заработками. А поскольку выбирать особо не приходилось, то мы не брезговали ничем: разносили почту, стояли за прилавком в различных магазинах, мыли бутылки на заводе «Карлсберг».[11]

Изрядную часть полученных средств мы тратили на курево и виски, поскольку видели в них подпитку своего вдохновения. Нередко бывало, что наши «творческие» вечеринки, в процессе которых мы напивались в хлам, оканчивались лишь глубокой ночью.

Моих литературных «подельников» звали Бьярне и Мортен. Бьярне был огромным, добродушным, похожим на большого мишку толстяком. Он писал исключительно стишки о природе и разных заумных материях. Его было практически невозможно чем-нибудь разозлить, и для нас, остальных, обладавших куда более бурным темпераментом, он нередко служил своего рода громоотводом. Мы с Бьярне сменили массу всевозможных прозвищ, тогда как за Мортеном раз и навсегда закрепилось лишь одно — Мортис.[12] Он и впрямь напоминал мертвеца — длинный, тощий, болезненно-бледный, а создаваемые им литературные творения всегда повествовали о смерти в той или иной ее разновидности. В вопросах творческого стиля он был бескомпромиссен и весьма остро реагировал на любую критику. Он мог по нескольку дней не разговаривать с нами, если мне и Бьярне случалось нелицеприятно отозваться о его писательских опытах.

Сам я писал опусы самого различного рода, однако подавляющая часть моих литературных творений имела ярко выраженный сексуальный подтекст. Таким образом, совокупность трех наших творческих начал покрывала все три самые важные, по нашему общему мнению, темы в мире: жизнь, секс и смерть.

Все время, когда мы не писали, не зарабатывали деньги и не делали вид, что учимся, было посвящено буйным празднованиям.

Наши вечеринки неизменно пользовались популярностью, и, как правило, на каждой из них появлялись по пять-десять новых лиц. Нас это ни в коей мере не напрягало — лишь бы все вели себя более-менее пристойно да вносили какой-нибудь вклад в общий котел: ящик пива, бутылку крепкой выпивки или что-то еще. Разумеется, нашим соседям все эти гулянья не всегда приходились по вкусу, тем не менее, они никогда не жаловались.

По разным причинам больше всего мне запомнилась вечеринка под названием «Угловой праздник», которую мы затеяли спустя три года после начала нашего совместного проживания. Все мы конечно же стремились печататься, однако, за исключением Бьярне, которому удалось опубликовать цикл своих стихотворений в одном неформальном литературном журнале, разумеется бесплатно, все наши опусы регулярно отвергались. Помню обидное высказывание: «Претенциозно и неструктурированно», брошенное мне в лицо одним издательством по поводу первого моего романа. Мортису же неизменно сообщали, что все его труды банальны, наивны, а также изобилуют лингвистическими ошибками и клише. Нас это, тем не менее, нисколько не обескураживало. По крайней мере, мы не подавали виду и заверяли друг друга, что пойти на компромисс с собственными писательскими принципами будет последним, что может прийти нам в голову.

В данном смысле поворотным пунктом для меня послужила книга «Под углом зрения смерти» — своего рода ученический опыт создания романа в жанре детектива. Я попытался описать одно и то же убийство, рассмотрев его с самых различных точек зрения — отсюда и название. И, хотя роман получился, в общем-то, слабым — эклектичным и экспериментальным, — издательству «ZeitSign» он подошел, и оно предложило мне опубликовать его. Я и по сей день не могу понять, что особенного сумел рассмотреть редактор Финн Гельф в этом опусе — а ведь он был единственным человеком, кто считал, что это произведение достойно быть изданным. Но тогда, помнится, я был поистине горд и безумно счастлив. Еще бы, ведь я сделал свою зарубку на рукояти пистолета современной культуры, оставил собственную вмятину на капоте истории отечественной литературы — да я чувствовал себя буквально в двух шагах от бессмертия!