Через сердце - страница 7
— Да-а, — говорит прапорщик Вильде, убирая в стол негативы, — я все-таки думаю, что этот человек — провокатор.
— Н-да? Вы так думаете? — вежливо поддерживает генерал малоинтересный для него разговор.
— Я в этом убежден, генерал.
«Ваше превосходительство», — поправляет его про себя генерал и спрашивает безразлично:
— А почему именно такое ваше мнение?
Прапорщик сдергивает коврик с окна и тушит фонарь. И, точно в свете дня можно теперь говорить без обиняков, продолжает деловито:
— Приехал к нам на митинг. Ну конечно, вызвали музыкантскую команду, — трам-та-рарам, — конечно, истерическая «зажигалка», целование с солдатом и прочее. Словом, уломал. Вынесли резолюцию: наступать. Остался он у нас переночевать. А наутро приходят к нему представители полковых комитетов и заявляют: «Отдумали, не будем наступать». Прослезился, говорят, и уехал дальше. Не желаю, мол, с вами после этого разговаривать. А тут через день его же приказ о наступлении. Ну, тех, кто пошел в наступление, и перекрошили. И немцы крошили, и свои сзади. Вот оно как!..
И, размахивая снимком в воздухе для просушки, прапорщик с прежней тихой язвительностью повторил:
— Ценно для истории, господин главноуговаривающий.
«Да что он мне все про историю?» — подумал генерал с неудовольствием, — показалось, что прапорщик в чем-то поучает его.
Генералу, как и другим офицерам штаба, не нравился этот долговязый прапорщик с некрасивым бородатым лицом, с остро-веселыми точечками в глубоких берложках глазниц. Среди офицеров штаба слыл он ученым человеком, чуть ли не профессором, говорили — знаток каких-то древностей, гробокопатель.
«А мужик мужиком», — оглядел его искоса генерал.
К запущенной бороде и худым плечам прапорщика, может быть, действительно и был бы хорош длиннополый профессорский сюртук, но военная короткая гимнастерка с опавшими погонами сидела на нем ужасающе куце и нелепо.
«Свистящей глистой» злоязычно прозвал его кто-то в штабе, — вероятно, в отместку за те ехидные прозвища, которыми наделял он окружающих. Но все были вынуждены терпеть его снисходительное самодовольство: в спорах, затевавшихся в собрании, он легко и грубо расправлялся с противниками. Многие носили на себе занозы его колких острот. Офицеры с ним поэтому не спорили и в разговорах старались держаться знакомых и близких пределов.
— История — дело десятое, — сказал генерал с осторожной наставительностью. — О завтрашнем дне подумать надо. Что завтра с нами будет?
— Завтра нас всех сволокут на так называемую свалку истории.
— Как?.. — потерялся сразу генерал.
— Очень просто: мы уже сегодня никому не нужны. Ведь войны-то больше нет.
— Позвольте! А родина? А Россия? — запальчиво вскочил генерал.
— Ну, они будут только рады.
— Кто?!
— Родина и Россия — это, видите ли, живые люди. Они просятся домой, они хотят мира, им не нужна эта война.
— Странно слышать от господина офицера…
— Ну, какой я офицер! Вообще не знаю нелепее этой профессии. Война стала делом средней руки математиков и неудачливых инженеров. Скучно и никакой героики. Понимаете?
Генерал тупо молчал. Прапорщик Вильде выставил из затянутого сумерками угла бородатое, насмешливое лицо.
— Вообще дело разрушения — самое несложное дело. Кретины и идиоты больше подходят для этого занятия. Вдохновения нет, нет идеи войны. Понимаете?
Прапорщик Вильде как бы сочувственно оглядел осевшего в кресле маленького генерала. Кончики губ его самодовольно закачались.
— Вы можете ехать сажать цветы, генерал. Советую вам переменить профессию.
«Ах ты наглец!» — сказал про себя генерал и рванулся в кресле, сразу обессилевая от нахлынувшего гнева.
В столовой зазвонили в сковороду — сигнал к ужину. Генерал облегченно поднялся.
— Заболтался я тут с вами, — сухо бросил он, — идемте-ка.
Они вышли в столовую. Там, негромко переругиваясь между собой, штабные «холуи» Япошка и Наполеошка накрывали стол. У входа, спиной к горячей печи, вытянулся Мариша. Медленно ходила над столом только что зажженная лампа, отражая тусклые блики на высоких резных спинках кресел. Глубокой синевой отсвечивали окна в сад.
С глухим откашливаньем в столовую шагнул начштаба. Он посмотрел в красное, надутое лицо генерала и забасил недовольно, не обращаясь ни к кому: