Чёрная бузина - страница 3

   Ирина включила верный туристический фонарь. Свет вспорол мокрый подлесок, на душе потеплело. Она порылась в рюкзаке, бережно достала портальный крест.

   Сейчас всё решится. Ирина исчезнет в мире, куда её мучительно зовут чёрные жемчужины нелюдской крови, или, поджав хвост, с нехилым позором поедет домой, просить прощения у Ильи Кириллыча. Доверия теперь не жди, комбинацию сейфа точно сменит. Лена будет дуться месяц, не меньше, а Вадюша, язва, всё темечко проклюёт искромётными шуточками про мордовские колонии, где её заждались.

   В наушниках загромыхал "Танец рыцарей" Прокофьева. Луч фонаря вырывал из темноты то куст орешника, то липовую поросль. Вот бересклет, кучка юных осинок. На задворках сознания Ирина малодушно надеялась скоро посмеяться над своей выходкой в тёплом обратном автобусе.

   Стоп, влажно блеснули в листьях гроздья тёмных бузинных ягод. Она резко вдохнула от неожиданности.

   Крест ощутимо потеплел, вот-вот начнёт обжигать пальцы. Ирина подалась вперёд, шагнула, не глядя, поскользнулась на мокрой траве и с размаху села на землю. Свет метнулся в сторону, в глазах замельтешило, наушники выпали, впуская тихое шуршание дождя. Она перехватила фонарь и застыла, не в силах признать реальность увиденного.

   Над ней возвышались гигантские, метра под три, фигуры, закутанные в тёмное тряпьё, обмотанные коралловыми бусами. Над головами змеями изгибались бесформенные рога, скрученные то ли из волос, то ли из сухой травы. В глубоких глазницах углями тлели глаза, слишком маленькие для грубых лиц. Рты существ скрывались под плотными повязками.

   Она закричала, но не издала ни звука, отчаянно рванулась, но как приросла к месту. Фонарь выпал из закостеневших пальцев, откатился и застрял в зарослях малины, левая рука с крестом, которую Ирина инстинктивно сжала в кулак, одеревенела. "Демоны, - задыхаясь, думала Ирина, - полнокровные демоны."

   Ближайший демон качнулся к ней и воздел руку с гладким деревянным посохом с резным навершием в виде женской головы. Над землёй взметнулся широкий, как весло, заточенный конец посоха, и бросился вниз, к безвольной правой руке.

   Ирину сотряс удар. Она впилась взглядом в медленно сползающую по гладкому дереву кисть. Боль не приходила, только глухая пульсация. Ирина, не отрываясь, гипнотизировала взглядом отдельно лежащую руку, чужую, чуждую, вымазанную землёй, со знакомым кольцом на пальце.

   Демоны расступились, давая дорогу пареньку с сумкой-холодильником, с приветливым лицом под козырьком простецкой бейсболки. Тот присел на корточки и деловито, быстрыми движениями перекладывал кисть в пластиковый контейнер. Ирина заискивающе заглянула под кепку и срывающимся голосом прошептала:

   - Позвони Шевцовой Лене, умоляю, телефон в рюкзаке, и в полицию.

   Парень улыбнулся и передёрнул плечами, как обычно делают, когда не понимают языка чужой страны. По щекам Ирины потекли слёзы, они холодили кожу, застилали глаза. Сквозь мокрую пелену Ирина расплывчато видела, как парень упаковал контейнер в ткань, забросил в переносной холодильник и бодро пошёл к деревне по её следам.

   Паралич понемногу отпускал Ирину, но в плечо впились костистые пальцы и потащили прочь, глубже в лес. За обрубком тянулся смазанный кровавый след.

III

   Илья сошёл на автостанции Зубовой Поляны с небольшим опозданием - в семь сорок вечера. Солнце закатилось, цвета потеряли сочность.

   Прогулялся с Ленинской на Пролетарскую, к навесному мосту. За мостом повернул влево, до железнодорожных путей, по старым посеревшим шпалам - дальше от городка, на другую сторону насыпи - и в лес.

   Настала та пора сентябрьского дня, когда золотисто-жёлтая с вкраплениями алого и последними мазками зелени листва, утратив закатные краски, приобретает мертвенную серость. Прохладный вечер окружил Кауфмана, на бледнеющем небе светился месяц, у горизонта сиял одинокий глаз Венеры, вечерней звезды.

   Ботинки проваливались в раскисшую, не просохшую с последнего дождя лесную подстилку из гниющей листвы, крошащихся под ногой старых веток, пустых оболочек погибших жучков-паучков. Илья заботливо отводил в сторону полуголые кусты, которые цеплялись, как юродивые, жалостливо вопрошая, за что им эти увядание и смерть.