Черная кошка, белый кот, или Эра милосердия-2 - страница 48

Висящая на стене тарелка радио, всем знакомая по фильмам, закончили молотить что-то про успехи каких-то сталеваров. И перешла к песням. Хорошая музыка, но несколько заунывная. Козловский поет. Слушая его, мне припомнилась одна рассказка.

Во времена Сталина существовала практика приглашать выдающихся артистов выступить перед вождем и его ближайшим окружением. Выслушав выступление Козловского, слушатели стали спорить, что бы заказать спеть еще. Их прервал наш мудрый вождь товарищ Сталин:

— Что же вы, товарищи, нельзя так. Надо попросить артиста исполнить то, что ему хочется. А хочется товарищу Козловскому исполнить «Я помню чудное мгновенье».

Очень правильно сказал вождь. Осталось только мне самому спеть. Для полного так сказать счастья.

Отчего-то вспомнились талантливые попаданцы с их песнями лихо распеваемые или «придумываемыми». Вот я бы тут — в реале спел я что-то подобное… Боюсь итог был бы печальным и закономерным. Тут реальный, а не желательный и придуманный мир. Суровый и грязный, возвышенно-поэтический и прагматичный… На сто процентов уверен, что меня бы уже через пару дней вечером нежно стимулировали сапогами в разные части тела, добиваясь признания — «Кто ещё со мной это придумал…? Кто слушал…? Кто меня научил…? На чью разведку я работаю?». Чего-чего, а дураками МГБ-шников считать не надо. Они конечно тупые, но на идеологию у них — нюх. Это собственно в уголовке — они не очень, а в идеологии — профи. И спутать это смерти подобно. Мне, как бывшему бойцу идеологического фронта, такие вещи объяснять не надо. Тут стоит батальон обычных ВВ-шников — обзываемый МГБ. Но вот, что интересно пить с что с нашими, что с прочими — это редкость. Может и есть где-то там в Москве профи. Тут этого я пока не наблюдал. Я сидел у себя и писал. Бесконечный вал бумаг. Открылась дверь, и ко мне ввалился Генрих с пачкой ещё каких-то в руках. Я неласково посмотрел на него.

— Это что — тоже мне?

— Скорее таки да, чем нет…

Выпрямляя скрюченные этой бесконечной писаниной пальцы, я невольно поморщился — глянув на антикварную чернильницу. Была бы она у меня в прошлой жизни — я бы только гордился. Там бы она денег стоила, была бы ценностью. Там я бы колотил не в неё пером, а колотил бы пальцами — по клавишам. А тут… — задолбал меня этот антиквариат, насмерть.

— Самописку что ли купить? — я невольно вслух озвучил я свои мысли.

— Я слышу не те слова! Думаю, тебе это не поможет… — тут же отозвался Генрих.

— Почему?

— Писанины от этого не убавится. Пойдем на воздух — подышим.

Я, кажется, со слышным скрипом разогнулся и поднялся… но едва я встал, как дверь кабинета распахнулась, и ввалился Нечипорук с разбитой губой и наливающимся синяком на скуле.

— Я спрашиваю вам вопрос? — Шац картинно всплеснул руками и вопросительно уставился на него. — Сёма расскажите нам — шо таки случилось?

— Тю… та — ничого. Хиба… так малость подрались.

— А из-за чего? — участие в голосе Щаца, можно было нарезать ломтями как сало на хлеб.

— Из-за Пушкина…

— Из-за чего?!!! — челюсть одессита, кажется, гулко грохнула о столешницу. Да и моя была недалеко. Представить Семена и стихи было… В общем, воображение — отказывало напрочь.

— К-как це случилось, поведай нам — горемычный?

— Ну как-как… Он говорит: «Дай денег!».

— Ну?!

— А я ему и отвечаю у стихах, як у Пушкина…

— У Пушкина…??? — удивленным эхом прозвучал голос Шаца.

— Ну да.

— И какими? Нет! С самого начала начни.

— Ну шел я с дому. Пинжак новый одягнул. На спуске у пивной — троица догнала. Один борзый такой мне и говорит: «Гони мужик деньги, а то — порежу…». И нож достал. Ну я ему и ответил стихами:

Сёма сказал и замолк. Некоторое время мы потрясенно молчали — переваривая.

— И шо? — наконец не выдержал Шац.

— Шо…? — Семен двумя пальцами потрогал губу. — Он говорит: «Не понял…? Это ты меня посылаешь что ли?».

— А ты?

— А ему почти как Маяковский ответил. Денег моих пролетарских захотел?!

Нако-ся выкуси!

— Ну???

— А он на меня и кинулся…