Чернее, чем тени - страница 11

Кедров с видимым энтузиазмом кивнул.

Он не стал напоминать, что в эпоху правителя, на которого так любила кивать Софи, дорогу в приозерье строили ссыльные каторжники и в них не было недостатка, в отличие от наёмных рабочих.

Молчал он и о том, что после зимы, в которую работы почти не велись, дорога находилась не в лучшем состоянии. Насыпи частично размыло тающим снегом, многие доски прогнили, и требовалось их заменить. (Кто он, чтоб указывать Правительнице на непродуманность её проектов, видимую или действительную. В конце концов, это и вправду не по его части).

Ну а про то, что ни на какие восточные регионы просто не хватит бюджета страны, Софи и так наверняка знала прекрасно. Если казалось, что Софи Нонине не знает про что-то, это почти всегда значило: нет, конечно же, знает, только смотрит на это иначе, чем вы. Достаточно будет объявить, что пришли тяжёлые времена, но мы справимся, как уже не раз справлялись, – а откуда выделить средства на задуманное, найдётся.

– Вот и отлично, – Софи провела красную жирную линию с востока на запад. Довольно посмотрела на то, что получилось. – Значит, решено. Можешь пока идти, Эндрю, я позову, если понадобишься.

Кедрову хотелось было задать на прощание вопрос, который давно уже хотелось задать, из чистого любопытства: зачем всё-таки ей понадобилась именно деревянная дорога на сваях и ничто другое. Но в последний момент Кедров передумал. Это можно запросто спросить у хорошо знакомой и в доску своей Софи, но можно ли сейчас… Он не был уверен, а потому не рискнул. Может, как-нибудь потом.

Волчонок. Софи. Её Величество Софи Нонине.

Сложно было всё же понимать, что это один и тот же человек.

В какой-то раз Лаванда попросила Феликса всё же дать ей прочитать его статьи – как он обещал. Феликс дал – с готовностью и, как показалось, даже с затаённой гордостью. Похоже (хоть этого и не было сказано напрямую), от неё, нового своего читателя, он ждал, что уж она-то оценит по достоинству его работу, вникнет во все тонкости и, подумав, во всём с ним согласится.

Лаванде и вправду было очень интересно. Она как раз достигла той степени вовлечённости, когда считать, что все эти политические дела не имеют значения и вообще не существуют, уже не получалось и хотелось, наконец, всё разъяснить для себя и разложить по полочкам.

Но, увы, статьи Феликса мало ей в этом помогли. Она прочитала их три штуки и, устав, уже несколько наискосок просмотрела четвёртую. Все они были из последних номеров «брошюрки» – журнала с тонкими просвечивающими листами, оформленными всё же с претензией. Под статьями, видимо, считая свою фамилию не лучшим образчиком запоминающегося названия, Феликс обозначал себя как «Шержень».

Без сомнений, писал «Шержень» абсолютно искренне и со знанием дела – ну, или с уверенностью в этом знании. Но раз за разом возникало чувство, что написано это было исключительно для «своих» – тех, кто в целом уже в курсе ситуации и кто в принципе придерживается похожих взглядов, кого не надо перетягивать на свою сторону. Феликс шутил, Феликс высмеивал и высмеивал жёстко, но ко всему этому, наверно, должен был прилагаться особый шифр в голове, который сделал бы понятными все эти шутки, намёки, все эти парафразы цитат и отсылки к некогда имевшим место событиям. Мельком брошенный эпитет – и сразу станет ясно, в чём проблема, почему всё так плохо и что именно плохо. Наверно, люди, находящиеся на одной волне с Феликсом, нашли бы в его статьях то, что искали. Но, к сожалению, не человек со стороны.

Потеряв цель и забыв, в чём она состояла, Лаванда отложила номера в сторону, на край дивана (впрочем, не закрывая их), и просто сидела теперь, смотрела в стену и мимоходом думала о чём-то, она даже не улавливала точно о чём. Старая привычка – вглядываясь вдаль, отключаться от всего окружающего – не покинула её и здесь. Стена поплыла перед глазами, рисунок обоев переплетался лентами, искажался и исчезал, видимое становилось прозрачным, отступало куда-то назад, терялось из виду…

Она летела над землёй – высоко-высоко.

Так высоко, что было неясно, где это и что вокруг, да и неважно вовсе. Выше птичьего полёта, выше самого неба, куда не ступают живые, ибо здесь нет им места. Только свет – бесконечный свет солнца, такого огромного, занимающего весь мир. Прянь вверх – и захлебнёшься светом, растворишься в тепле без остатка и тебя больше не будет.