Черное евангелие - страница 49

Все. Голос умолк. Торбэк тоже положил трубку. Ему стало холодно, но на лбу выступила испарина.

Сэцуко беззаветно любила Торбэка. В этом чувстве немалое место занимало ее уважение к его искренности и благочестию. Не последнюю роль играл тут, разумеется, и его сан. Правда, Торбэк нарушал одну из самых строгих заповедей, но ведь нарушал он ее во имя любви к ней, и это ее не очень огорчало. Напротив, это как бы подтверждало силу его любви. На первый взгляд тут было явное противоречие, но, возможно, в этом и проявлялся женский эгоизм.

Женщина считает любовь самым святым чувством. Сэцуко не осуждала Торбэка за нарушение одного из церковных запретов. Она верила в благочестие Торбэка как священнослужителя и поэтому не могла порицать его за нарушение обета, вызванное любовью к ней.

Торбэк вытер платком лоб.

Что ему ответит Сэцуко? О, медлить больше нельзя! Он видел перед собой холодный взгляд коммерсанта.

И, будто откликаясь на его мысли, позвонила Сэцуко. Словно она знала, что Торбэк только что разговаривал с Ланкастером.

— Бэк, это я. Как ты себя чувствуешь? Тм сегодня очень занят?

После возвращения в Японию Сэцуко часто звонила Торбэку. Она уже приступила к своей работе и летала теперь между Токио и Гонконгом.

В Гонконге ей полагалось два дня отдыха, в Токио — тоже два. И как только она возвращалась из Гонконга, сразу звонила Торбэку.

— Я только что вернулась.

— С благополучным возвращением.

Встретимся вечером?

— Конечно.

Ну вот и прекрасно. Сегодня он обязательно передаст ей просьбу Ланкастера. Да, сегодня ночью он скажет ей все. Он должен это сделать. Несколько раз он повторил эту просьбу-приказ про себя, словно заклинание. Ему сперва надо было убедить самого себя.

Проходивший мимо служащий-японец, услышав его бормотание, удивленно посмотрел на него. Торбэк сердито нахмурил брови.

И вот они снова встретились.

Как всегда, в тот же час, в том же месте. Те же ласки и объятия. И все-таки в поведении Торбэка было что-то необычное.

— Послушай, Бэк, — сказала Сэцуко, подняв голову с груди Торбэка и заглядывая ему в глаза. — Мне все время кажется, что тебя что-то беспокоит. Я давно это заметила, а сегодня ты сам не свой. Поделись со мной, что бы с тобой ни было. Скажи, и у тебя станет легче на душе.

Ему повезло: Сэцуко заговорила сама. Ну что ж, надо, наконец, решиться. Все равно от этого Ланкастера не отделаешься, он незримо присутствует и сейчас, попыхивая своей трубкой.

— Хорошо, я скажу, — решился Торбэк. — У меня к тебе есть одна просьба.

— Какая? — Сэцуко подняла встревоженные глаза. — Надеюсь, в церкви никто не узнал о наших отношениях?

— Нет, совсем не то, — ответил Торбэк и наморщил лоб. — Как бы это тебе сказать… Понимаешь, один человек, он очень поддерживает меня…

— И что же? Надо быть ему только благодарным.

— Вот, вот. Он и просил обратиться к тебе с одной просьбой.

— Я с удовольствием ее исполню, если смогу, тем более что он твой покровитель.

— Погоди, — Торбэк встал и осмотрелся, потом приоткрыл окно и выглянул наружу.

— Что с тобой? К чему такие предосторожности?

Торбэк снова лег. Лицо его было очень серьезным, и Сэцуко еще больше забеспокоилась.

— Ты и в самом деле согласишься?

Он смотрел на нее каким-то строгим, чужим взглядом.

— Скажи же, наконец, что случилось? Если это нужно для тебя, я сделаю.

— В любом случае?

— Конечно, если только это в моих силах.

— Да, в твоих силах, и только в твоих! Никто, кроме тебя, этого больше не сможет…

— Ну, говори, в чем дело?

Торбэк обнял ее за плечи и привлек к себе, но лишь для того, чтобы прошептать ей на ухо приготовленные слова.

Он шептал, а Сэцуко постепенно менялась в лице. Ее глаза испуганно расширились, рот приоткрылся.

Но вот он умолк. Она посмотрела на него и вздрогнула. На его лице она впервые увидела выражение тревоги и надежды. Оно напоминало лицо игрока, пошедшего ва-банк. Некоторое время она молчала, а потом спросила громко, почти крикнув:

— Бэк! Кто он, этот человек?

Торбэк невольно закрыл глаза: он не мог выдержать ее взгляда. А этот взгляд осуждал его. Осуждал за то, что он, служитель церкви, продал свою душу дьяволу. Что он мог сказать ей? Не мог же он назвать Ланкастера, это было ему запрещено. И как назло, в голову не приходило ни одного удачного ответа.