Чернозём - страница 5

- А ещё я стрелял из Шмайссера.

Сырок с непониманием посмотрел на меня, а потом, когда до него дошло, кого я имел в виду, он снова беззлобно смеётся. Борода сверкает, как пятки. Глаза - бездны, отражающие голубой хохот. Мощная рука хлопает по плечу, отчего крепче сжимаю недоеденную баранку.

- Ладно, не обижайся. Всё можно исправить. Если ты, конечно, этого хочешь.

Понимаю, высаживая бородача у метро, что он делает весьма прозрачный намёк. Было видно, что Сырок знает мучительно много, а умеет ещё больше, и эта недосказанность разительно контрастировала со всеми, кто фотографируется в лесу с оружием, имеет анкеты в социальных сетях и кто привык больше работать языком, чем руками. И хотя у меня даже в крови стоял TOR, внутри так и не возникло подозрение, что Сырок работал на соответствующую контору.

- Погоди, - говорю я его спине, - так какие у тебя всё-таки политические взгляды? Я ведь не могу, например, дружить с леваком.

Признаюсь, ничего глупее я тогда спросить не мог. Сырок смотрит на меня глубоко оскорблённый и как будто разочарованный. Вот-вот он скажет что-нибудь вроде: "Забудь наш с тобой разговор", поэтому я продолжаю неуверенно мямлить:

- Ну, левый там или правый. Национал-социалист или монархист, либертарианец... народник...?

Парень обиженно отвечает:

- Я русский. Мне наплевать на политические взгляды. Я хочу петь, поджигать и смысл жизни.

После чего он исчез в подземке.

Небо лысело, обнажив голубой затылок. Я подходил к двухэтажному дому-карлику с зелёной грустью на стенах. Тополя дрожали от холода и пытались разбить закрытые окна, чтобы погреть внутри свои толстые руки. У подъезда, чья отсыревшая лепнина ещё помнила труд немецких военнопленных, зевала лужа, полная грязи. На неё равнодушно смотрели сидевшие вокруг наркоманы.

На втором этаже был винтовой притон, который я бы давно сжёг, если бы не жил в том же доме. От наркоманов, паривших косточки под высохшим мёртвым солнцем, пахло смертью, но не той, что бродит по полям сражений, а затхлой моровой язвой. У них лица цвета печени, а щёки впалые, будто им вырвали все зубы. Привычно, как на работе я начал сгребать в охапку хилые тельца и выкидывать их на дорогу.

- Расходимся господа хорошие, расходимся!

Они упирались, мычали, и я стал раздавать тощим ханурикам мощные пинки, от которых они звенели, как почти пустая копилка, а потом выкатывались на асфальт и, либо, оставались там лежать, либо, ругаясь, ковыляли прочь. На руках оставался дурной запах, словно я давил прокисший виноград. Наркоманы в трансе качали серыми головами на пружинках, и чёрные глаза-мокрицы казались булавками, вонзёнными в серую бархатную подушечку.

- Ну, валите уже!

По голове прилетело что-то тяжелое. Мозг тут же принял горячую ванную, которая ожгла рецепторы и я осел на асфальт. Во двор спешно удирал самый резвый наркоман, быстро сматывавший цепь с весовой гирькой на конце. Простецкий кистень, с помощью которого они зарабатывали на дурь. Повезло, что удар пришёлся по касательной, иначе бы я так и остался лежать на пороге дома, и только зловещие тополя протянули бы замерзшие руки, чтобы погреться у ещё тёплого трупа.

Я хотел потрогать вздувшуюся, как ипотечный пузырь, шишку. Но вовремя заметил, что упираюсь руками в ту самую выбоину полную грязи. Сколько помню, она всегда торчала перед подъездом, как вечно расширяющаяся чёрная дыра. Руки по предплечье были погружены вымазаны в городском иле. Когда я поднялся, жижа западала вниз комками, вешая чёрные медали на грудь асфальта. Ладони приятно похолодели, словно умерли. Чтобы как-то обтереться, я взял мешок, на котором возлежали нарколыги и, пошатываясь, принялся вытирать им руки.

Оглушённый я спускался вниз по лестнице и оставшиеся куски грязи, иногда отвалившиеся от рук, играли в чехарду со стёртыми ступеньками. Грязный холщёвый мешок всё ещё был со мной. Когда я носом нажал на звонок двери в подвал, то ощутил, что на руках как будто надеты кожаные перчатки.

- Открыто, - крикнули из глубины катакомб, и я вынужден был толкнуть дверь ногой.

Мешок остался валяться где-то в коридоре.