Чернушка - страница 5

— Ба, да ты и впрямь вроде отдал душу богу, — сказал он задумчиво. — Кто тебя просил приходить сюда? Верно мать привела учить красть кур. Пусть теперь отвечает, ее грех!

Он дотащил лисенка до кучи хвороста и привязал свободный конец цепи к стволу сливового дерева.

Было рано, и шоссе пустовало. Серая пелена застилала небо, скрывая восход солнца. День обещал быть пасмурным, но воздух был теплым, и от притихшей земли исходило тепло, накопившееся в жаркие летние дни. В такие рассветы, глядя на бескрайние безмолвные леса, слушая рев реки, Фокасинов становился рассеянным и печальным. Вернувшись в побеленную комнату сторожки, где царил страшный беспорядок, он долго чесал затылок, в голове мельтешили самые разные мысли и воспоминания. С похмелья болела голова, было не по себе. Ои почти позабыл про лисенка, вытащил воды из колодца и принялся не спеша, с наслаждением умываться, надеясь, что от этого ему станет легче. Он долго плескался и фыркал и наконец, приободрившись и немного повеселев, начал вытираться полотенцем сомнительной чистоты и мурлыкать себе под нос.

— Ну, народ, — весело сказал он, — доброе утро! — Это относилось к собаке, курам, поросенку и пестрому коту, который терся о его ноги, подняв трубой белый хвост.

Надев куртку и накрыв фуражкой свою кудрявую голову, Фокасинов вспомнил о лисенке и пошел на него взглянуть.

«Хоть шкуру сдеру, все денег стоит. Сколько цыплят сожрали у меня эти дьяволы!» — подумал он.

Но лисенка не было там, где он его оставил. Фокасинов увидел цепь, взгляд его пошел за ней, и, заглянув под хворост, он нашел своего пленника целым и невредимым. Лисенок смотрел на него из-под черных сучьев.

— Ох, душа твоя кошачья, воскрес! — обрадован но воскликнул дорожный мастер.

Но тут же Фокасинов задумался:

«На кой ляд ты мне сдался? Теперь еще и о тебе заботься. Чем я буду тебя кормить?»

Он сел на колоду, откуда можно было смотреть зверьку прямо в глаза, и так как пуще всего на свете любил поговорить и пофилософствовать, немедленно пустился в разглагольствования.

— Ну, — сказал он, — черненькая, что же мне с тобой делать? Глаза у тебя красивые. Хитрые, но симпатичные - Черненькая, черненькая… Чернушка! До чего же красивое имя я тебе придумал! Очень даже красивое.

Придется пощадить тебя. Какой-то разбойник из твоих родственничков унес у меня пятнадцать цыплят. И ты бы тоже не отказалась, попадись они тебе в лапы… А когда вырастешь, что я с тобой буду делать? Тогда придется тебя отпустить на свободу. И отпущу. Приручу вот тебя да еще отучу есть кур. Попробую облагородить твой характер. Убить тебя я уже не могу. Чернушка! Раз я тебя один раз пощадил, душа теперь не позволит убить. Так уж устроено человеческое сердце! — И, ударив себя в грудь, продолжал: — Чудеса, да и только! Почему я тебя не трахнул лопатой? А теперь вот не было печали, еще одна живая душа свалилась на мою голову. Вот где все вы у меня сидите! — закончил Фокасинов, сняв фуражку и показав на свою шею.

Лисичка смотрела на него не мигая, вздрагивая всем телом, когда Фокасинов делал какой-нибудь энергичный жест. Она слушала внимательно и, готовая решительно ко всему, ждала, что последует дальше. Внезапно Фокасинов встал, надел фуражку и пошел к сторожке, задумчивый и растроганный собственным красноречием.

Спустя несколько минут он накормил поросенка, бросил зерна курам, которые держались подальше от хвороста, где затаился лисенок, и, взяв лопату, отправился поправлять обочины шоссе.

Первые два дня Чернушка провела в непрестанных попытках перегрызть толстую цепь. Особенно ночью, когда все стихало, ею овладевал неудержимый порыв к свободе, и, охваченная безумной надеждой, она упорно грызла железные кольца. Темные леса звали ее, река нашептывала ей о том же — все ночные звуки говорили об отнятой свободе.

Ржавая когда-то цепь сейчас блестела, отполированная ее зубами. Цепь бренчала, и тонкий слух лисы улавливал с необыкновенной ясностью громкий звон металла. Звон этот вначале вызывал в ней страх, потом ненависть и, наконец, когда она поняла, что цепь ей не перегрызть, стал безразличен. Она оставила попытки освободиться от цепи, смирилась и зажила своей жизнью, чужая для всего двора.