Черные листья - страница 4

Только однажды она подумала, будто виной всему может быть другая женщина. Эта мысль повергла ее в такое смятение, что она долго не могла прийти в себя. Но потом Ива постаралась прогнать эту нелепую мысль и даже посмеялась над собой. Кирилл — и другая женщина? Разве не сам Кирилл говорил ей еще в ту пору, когда они только начинали жить вместе: все, что угодно, только не ложь! Если я стану тебе не нужен, скажи, и я уйду. Если ты станешь мне не нужна, я тоже скажу об этом прямо и честно. Что может быть подлее того, когда самые близкие люди лгут друг другу?!

Нет, Кирилл всегда был искренен, пожалуй, даже излишне прям. Иногда его прямота была ему во вред, но он не отступал от своих принципов, всегда оставался самим собой…

Правда, Павел часто говорил: «Кирилл — актер! Для Кирилла жизнь — это сцена». Селянин хорошо знает Кирилла, но согласиться с ним Ива не может. Павел просто не до конца его понимает, вот и все! А может быть, немножко и завидует ему… Потому что у Кирилла все легко, а у Павла же, наоборот, все страшно трудно…

Неожиданно Кирилл рассмеялся:

— Какого лешего мы тут завели о музыке! Или нам не о чем больше говорить? Юлия, гложет быть, ты внесешь свежую струю в клан углекопов? Кроме тебя, я уверен, никто этого не сделает.

Кирилл сидел рядом с сестрой Павла Юлией Селяниной и, налив еще одну рюмку, протянул ей:

— Давай с тобой выпьем за… За что мы с тобой выпьем, Юлия? Давай за женщин, которые… — Он мельком взглянул на Иву, усмехнулся: — Которые никогда не скользят, а всегда остаются самими собой. Есть ведь такие, а?

Павел тоже налил две рюмки и улыбнулся Иве:

— Ива, а мы давай выпьем за то, чтобы на Руси никогда не перевелись гусары. Ты понимаешь, о чем я говорю? Настоящий гусар, когда в его присутствии кто-то оскорблял женщину, бросал перчатку. Не такой уж я поклонник старины, но, честное слово, жалею, что этот славный обычай навсегда ушел в прошлое.

Кирилл зло прищурился, спросил:

— Ты о ком?

— Вообще, — Павел пожал печами и повторил: — Я говорю вообще…

— Я присоединяюсь к твоему тосту, Павел, — сказал маркшейдер Оленин. — Сохранись этот обычай до наших дней, многое было бы по-другому.

Арсений Демидович Оленин слыл очень скромным и тихим человеком. О застенчивости его знали все. И голос его, и взгляд по-женски мягких глаз, и нерешительная улыбка, едва заметно трогающая его губы, — все было скромным, застенчивым. Он никогда не ввязывался ни в какие споры, обычно сидел и молчал, не то испуганно, не то осуждающе глядя на тех, кто эти споры затевал.

Может быть, потому, что именно Оленин, а не кто-то другой, поддержал сейчас Павла, Кирилл вдруг понял: он зарвался и ему надо остановиться. Пытаясь все перевести в шутку, он сказал:

— Да-а… Гусары — это, конечно, хорошо. Но представьте себе Арсения Демидовича и, например, мою собственную персону в роли дуэлянтов! Мы стоим друг против друга с пистолетами в руках, целимся друг другу в лоб и ждем. Кто-то из нас сейчас отправится на тот свет, а кто-то склонит свою голову перед дамой и скажет: «Простите, я не хотел его убивать, но ваша честь, да и моя тоже…» и так далее… Можно ли придумать что-либо смешнее подобной ситуации?

И опять неожиданно для всех Оленин проговорил:

— Что-либо смешнее подобной ситуации придумать действительно трудно… Старик Оленин с пистолетом в руке… Но простите меня, Кирилл Александрович, я хочу высказать свою мысль до конца. Мне кажется, что ради дамы вы не рискнули бы подставить свой лоб под пулю…

— Смотря ради какой дамы, — сухо засмеялся Кирилл.

Вот тогда-то Ива встала и ушла из палатки. Юлия попыталась отправиться вслед за ней, но Кирилл, почти насильно удержав ее на месте, сказал:

— Не надо. Ива сейчас вернется…

Она не вернулась. И лишь после того, как Павел, взяв чей-то зонт, понес его Иве, Кирилл тоже пошел к ней.

Из-под лодки был виден противоположный обрывистый берег и сучковатая крона огромного, с подмытыми рекой корнями дуба. Дерево резко наклонилось над водой и держалось только каким-то чудом, всеми корнями, точно узловатыми руками, судорожно цепляясь за землю.

Селянин, положив голову на руки, долго смотрел на этот цепляющийся за жизнь дуб, и совсем неожиданно в нем родилось какое-то родственное к этому дубу чувство, словно он сам и одинокое дерево на той стороне реки связаны невидимыми, но прочными нитями. Стынет, тоскует в одиночестве безрадостно живущее дерево, стынет и тоскует в одиночестве душа человека — душа Павла Селянина.