Черный ангел - страница 49
Молодой атташе начал ревностно изучать тайные науки. В Египте, в этой колыбели человеческой культуры, на родине всех тайных знаний, для него открывались широкие возможности. Молодой дипломат сделался членом «Египетской ложи».
В конце 18-го столетия, когда победоносные гренадеры «маленького капрала» вступили в страну пирамид, в Каир и Александрию приехало немало французских спиритов и оккультистов. Приехали и пресловутые мартинисты. Здесь, на развалинах старого Египта, они основали совместно со старыми арабскими мудрецами «Египетскую ложу»…
Проходили года. Молодой атташе быстро делал бюрократическую карьеру и повышался в чинах. Теперь он видный сановник. Но молодые годы не забывались, не забылось время захватывающих жутких откровений, время страстных порывистых исканий под палящим небом знойной страны пирамид…
Заседание «Египетской ложи»…
Просторная зала. Никакой обстановки. На стенах полуистлевшие доски с какими-то непонятными знаками, со странными изображениями. В глубине ниша с темной занавеской. В нише статуя Озириса…
Эта древняя статуя забытого бога без слов говорит о том ушедшем времени, когда жили великие фараоны, когда на месте жутких развалин высились гордые дворцы, когда в величественных храмах горел священный огонь, когда миром правили всесильные боги…
Неподвижные глаза, мертвая, насмешливая и вместе с тем жуткая улыбка. Не человеческая и не божеская. Улыбка вечности…
У подножия статуи лежит медиум. По его бледному помертвевшему лицу пробегают какие-то тени.
Кругом на мягких восточных подушках сидят члены ложи. Медиум начинает говорить. Сначала тихо, невнятно, потом все громче и громче.
— Я вижу… великий Озирис говорит… слушайте…
Что это? Какой-то сон? Здесь, в Петербурге — храм Озириса!
Древний, великий и забытый — он живет здесь в холодном сумрачном городе. И мы все, такие современные, такие будничные в своих пиджаках и галстуках, и эта дама с пышной прической, и этот кокетливый офицер…
Это — сон!
Наступило жуткое томительное молчание. Медиум отошел в сторону и начал говорить заклинания.
— Дух Клеопатры… — прошептала моя соседка.
Проходит долгая, томительная, страшная минута. И вот на черном фоне стены рисуется какое-то белое пятно; оно становится все больше, все яснее и рельефнее… Я не верил своим глазам — я видел призрак!
Так это правда — значит, существует это потустороннее «нечто», оно существует…
Значит — наша действительность, наша культура, наши аэропланы и паровозы, наши науки, наши пиджаки и галстуки, наша жизнь — все это обман…
Значит, есть какая-то высшая сущность, какая-то высшая тайна.
И это белое привидение, этот дух страшной египетской царицы не сон?
Непостижимо…
Вдруг у меня проносится дерзкая, почти святотатственная мысль. А вдруг… вдруг это не дух, не царственная тень великой Клеопатры, а вдруг это…
Я направился к духу.
— Не подходи, несчастный, — закричал медиум.
Все вскочили со своих мест и с ужасом смотрели на меня.
Минута колебания, минута страха и нерешительности…
Еще один шаг…
Призрак почти касается моей головы.
Я оглянулся — и мне стало страшно.
Медиум был близок к обмороку, сановник, бледный, с перекошенным лицом, бросился ко мне.
— Довольно, довольно, — закричала дама.
Медиум сделал несколько пассов и начал шептать какие-то заклинания.
Тень стала уменьшаться. Она как бы таяла в воздухе…
Вот она едва заметным пятном вырисовывается на черном фоне комнаты.
Тень исчезла…
Я попрощался с членами «ложи» и вышел.
Не знаю, может быть, все это было галлюцинацией, может быть, ловкий медиум дурачил всех присутствовавших. Может быть…
Но знаю. Но я испытал какие-то новые, жуткие ощущения.
Я видел необъяснимое…
Федор Зарин-Несвицкий
ЛОЖА ХИРАМА
Был 1796 год. Императрица Екатерина заметно постарела и одряхлела. Несмотря на всю ее выдержку, это бросалось в глаза. На торжественных приемах, в церкви, она заметно уставала. Все реже и реже сзывались гости в Эрмитаж. Характер императрицы тоже сильно изменился: она сделалась подозрительна. Эго была уже не та государыня, которая тридцать лет тому назад созывала депутатов и составляла для них «Наказ». Теперь она тревожно присматривалась к русскому обществу, ей всюду чудились якобинцы. Державин едва не попал в опалу за переложение в стихи одного псалма Давида; Радищев жестоко пострадал за свое «Путешествие из Петербурга в Москву»…