Черный треух - страница 45
Все обсели котелок и вкусно таскают деревянными ложками уху, в которой белеет разварившаяся рыба.
Самый маленький, с выцветшими от зноя в белый лен волосами, уже положил головенку на колени бабки, да и у остальных слипаются глаза.
— Чебак пошел, — говорит толстым голосом мальчишка, — не сегодня-завтра сула и подсулок. Нонче табунок вытащили. Сети, вишь, не выварили. Ты чего же, бабка, смотришь?
— Куды же мне от детей… Утресь пошла в слободу картошки взять, ды староста говорит: «Разорять вас придем». Господи, и чего такое будет!..
Кряхтя и вздыхая, бабка подняла маленького и с усилием понесла на руках, а у него болталась свесившаяся головенка.
— Пущай явятся, — сказал мальчишка, собрав на переносице морщинку, и постучал, отряхивая, ложкой по краю котелка, — пущай. Я им покажу от ворот поворот… Я их потяну за зебра!..
— И чего такое будет, — всхлипнула бабка и утерла глаза уголком платка, — самого угнали, а тут еще разор… Пошли спать, идоловы! — закричала она сердито на детей.
Дети, поскребывая голову, потянулись к мазанке, а Манька, старшая, взялась мыть котелок и ложки.
— И письма давно нету — може, и убили.
Баба всхлипнула.
Мальчик поднялся, посмотрел на золотые звезды, которые вылезали из-за смутного темного моря, и сказал, как обыкновенно говорил отец после ужина:
— Спать надоть.
Мать с детьми и бабка легли в мазанке на полу, чисто подметенном, затрушенном от блох горькой полынью. Мальчишка достал в сенцах топор и лег на берегу под лодкой, а топор возле себя положил.
«Если придут, старосте развалю голову…»
Не успел подумать, а староста тут как тут, да не один, а сотский, десятские, заседатель, понятые, бабы и девки, — эти поглазеть пришли.
Хотел вскочить Пахомка и развалить голову старосте, а топор — в десять пуд, рука к нему приросла, не шевельнется. А староста говорит:
— Лежишь? Ну, и лежи.
И стали они делать то, что два раза делали на памяти Пахомки. И будто стоит отец, как и тогда стоял, и смотрит.
«И откуда отцу быть тут?» — думал Пахомка, и ему не странно, что тут отец.
И вдруг сладко потянуло набором со степи, донесло перепелиный: подь-подеп… подь-подеп… И влагой потянуло с моря. И нет ни старосты, ни заседателя, ни отца. Знает Пахомка — снилось все это, но, все заслоняя, как из легкого тумана, выступает опять староста, заседатель… А потом опять все пропало в черноте, заволокло крепким, молодым сном без сновидений.
Спят в мазанке бабы и дети, спит под лодкой Пахомка, а море не спит, смутно проступает берег, и все так же сладко пахнет из степи набором.
В степи так же тихо и спокойно, спит слобода, и смутно белеют по балке хаты.
Лет десять назад пришел сюда Василий, Пахомкин отец, с бабой, с матерью и с двухгодовалым Пахомкой, глянул вправо и влево по пустому берегу и стал с бабами класть из глины мазанку; вывели стены, печку, трубу, натаскали соломы, тряпья и стали жить. Василий пригнал лодку, привез сетей, крючьев и в вёдро и в непогоду пропадал на море.
А когда приезжал, бабы вываливали рыбу, потрошили, распластывали, вялили, солили, либо приезжали на дрогах скупщики и увозили рыбу, оставляя на песке следы от колес.
Не было ни хозяйства, ни живности, ни пристроек, даже забора не было. Бабы не пекли хлебов, не возились с огородом, все добывали в слободе, — туда несли рыбу, а оттуда — печеный хлеб, вишню, капусту, молоко, когда и свежинку.
Слободские из поколения в поколение пахали, сеяли, знали только землю и не любили и боялись воды. К голодранцам, поселившимся на их земле, на берегу относились презрительно.
А однажды на берег пришел староста с мужиками. Мужики присели в тени мазанки, закурили, и староста сказал:
— Вот чего, Василий: сымайся и уходи.
— Как так?
— Так. Земля наша, а ты самовольно. Мы землю берегем.
— Брешете — бечевник по берегу казенный. Ваша земля вон в степе.
Помолчали мужики, посидели, и староста сказал:
— Земля наша, а землю мы берегем. Сымайся со всем своим скарбом и уходи, куда знаешь.
А один мужик, поковыривая песок, сказал:
— Два ведра вина обчеству поставишь — можно оставить на время.
Василий молча сложил тугой кукиш:
— На-кось!