Чертополох - страница 58
Мироновна кривит в усмешку тонкие губы и снова думает и вздыхает так протяжно и громко, что мать Юлиания спешит утешить:
— Никто, как Бог, Его воля… Никто бо не весть ни дня, ни…
— Ладно уже… — перебивает ее Мироновна. — То-то и оно: не весть!.. Вам бы, матушка, спать пора… Ложились бы с Богом, а в случае чего — разбудим. Ваше от вас не уйдет…
Мироновна, сердито хлопнув дверью, выходить из кухни. Едва слышно шуршат по паркету войлочные туфли, и в полутемных комнатах, освещенных одинокими лампадками, медленно движется длинная тень высокой и худой старухи.
У притворенных дверей в спальню Никанора Демидовича Мироновна останавливается и слушает. В груди и горле Никанора Демидовича по-прежнему хрипит и булькает. В щелку двери видна широкая кровать и огромное тучное тело больного, закрытое шерстяным полосатым одеялом. На смятой подушке тускло блестит лысина Никанора Демидовича. Глаза его закрыты, и прямо в потолок уставилась седая, всклокоченная борода и длинный, заострившийся клювом нос.
Смотрит Мироновна на хозяина и слушает хрипы его, словно по ним разгадает она свою загадку: встанет или не встанет?
«— Мне страшно… Ваши глаза, маркиз, ослепляют меня своим блеском… Заклинаю вас Мадонной, пощадите меня!
— А вы меня щадили? В вашем сердце нашлась ли хотя капля сострадания?..
— Ах!..
Графиня Эльвира, более бледная, чем ее батистовый пеньюар, в изнеможении падает в глубокое кресло и опускает на глаза длинные шелковые ресницы.
Маркиз одним прыжком эластичного тигра подскакивает к окну, в течение секунды пристально всматривается в ночной мрак и делает рукой быстрый, как молния, знак своим сообщникам. Тяжелые шаги хрустят по гравию и две тени…»
Маленькая керосиновая лампочка под бумажным абажуром гаснет. Сливаются буквы, и путаются строчки романа. Феня трет покрасневшие глаза и сердито дует в стекло лампы. Длинная и узкая, как вагон трамвая, комната теперь освещена лишь маленьким красноватым огоньком лампадки и узенькой полоской света из топящейся в углу круглой печки.
Феня потягивается, зевает и ложится ничком на кровать, уткнувшись носом в подушку и выставив острые локти. Худенькая, узкоплечая девочка, малоподвижная для своих пятнадцати лет, печальна и молчалива, как все в этом доме.
Приподняв голову, Феня смотрит, не мигая, на огонек лампадки и в маленькой голове, под русой жиденькой косой, лениво, как сытые тараканы, ползают скучные мысли:
«Сегодня суббота, значит, завтра можно спать хоть до обеда. Дяденька болен и в церковь не потащит… Утром завтра, как всегда, приедет доктор Миллер. Суровый, длинный, в очках… Брюнет с жесткой бородой с проседью… На кого-то он похож? Если бы не очки, то, пожалуй, на испанского короля Филиппа… Особенно, когда в шубе нараспашку… А дяденька все болеет… Может быть, помрет скоро… Будут читать монашенки, петь панихиды. Народу разного наберется в комнаты, накадят ладаном… Потом повезут на кладбище. Все поедут в каретах… Оттуда к кухмистеру, к тому же, на площадь, где и бабушку поминали. Зима теперь, холодно в могиле-то… „Все там будем“… — говорит мать Юлиания…»
Тихонько скрипнув, распахивается дверь, и в комнату заглядывает кухарка Васса.
— Где ты? Спишь, что ли? Иди ужинать.
Феня повертывается на бок и, подумав, отвечает:
— Не хочу я. Ужинайте без меня…
— Что же ты в потемках-то?
— Керосин весь… Налей, пожалуйста.
Васса берет лампу, вздыхает и ворчит:
— Вот уж ненапасная… Словно ты пьешь керосин-то? Вчера наливала… Ох!.. Спроведала бы дяденьку-то… Плохо ему.
Феня досадливо дергает худым плечом и садится на кровать.
— Что я помогу? Я не доктор.
— Ну, все же ты племянница… Один, ведь, он… Вся родня в тебе.
— Господи!.. — Феня хрустит тоненькими пальчиками. — Оставьте вы меня в покое… На что я нужна? Ведь, дяденька все равно никого не узнает.
— А все же… Люди скажут, что…
Феня вскакивает с кровати.
— Какие люди? Где они? Ты, да мать Юлиания… Да еще эта… крыса, ябеда?
— А ну тебя!.. Ученая больно… Сиди тут…
Васса сердито машет рукой и уходит, шмыгая теплыми валеными сапогами.
Снова скрипит дверь, и снова Феня одна в полумраке. Тоненькая фигурка быстро двигается по комнате между дверью и окном. Злобно кривятся бледные губы Фени. Она кусает их и шепчет: