Чертополох - страница 60

— От слова не станется… — проворчала Васса, а Матвей Григорьич поглядел экономке вослед и лукаво подмигнул Вассе:

— Убивается горемычная… Хи-хи!..

Васса тихонько прыснула и закрыла рот ладонью. Матвей Григорьич ткнул ее в толстый живот указательным пальцем и пошел пить чай.

Сидевшая в кухне около самовара мать Юлиания, при входе Матвея Григорьича встала, отряхнула с груди крошки ситника и поклонилась в пояс.

— А, — кивнул он. — Караулите? Ну, ну… Наливайте, Васса Миколавна.

Две первых чашки он выпил в сосредоточенном молчании, а за третьей обтер ладонью седые усы и прищурился на монашенку.

— Вот-с, теперь у нас пост, и, к тому же, звание ваше иноческое, а вы, матушка, как я ни погляжу, — все чай пьете.

Мать Юлиания смиренно опустила глаза:

— Всяк злак на потребу…

— Всяк ли? Чай-то где растет? В Китае. Китайцы его и солят и собирают, а китайцы — нехристи. Они в Будду веруют. Есть такой, фарфоровый… То-то… Наливайте-ка, Васса Миколавна… Н-да. Погляжу я на вас, матушка, — легкая ваша профессия… Лампадочку затеплить, читей-миней почитать, чайку попить… Не то, что мы, грешные: день-деньской на ногах, да еще и на стуже…

— Каждому свое…

— Свое. Гм… А может, я не хуже вашего сумею по покойникам-то читать… Может, я внутри-то самый покаянный человек? А только, с мальчонок еще не к тому приставлен.

Тонкие губы монашенки кривятся в усмешку:

— А коли так, — вы и шли бы в обитель. Никогда не поздно. О-хо-хо… Пустословие одно. Прости вас Господи!.. Пойду-ка я к болящему…

В спаленке Никанора Демидовича тесно и душно, но светло. Все стены до потолка увешаны образами. Старые темные лики угодников глядят из тяжелых киотов, из-под кованых, золоченых окладов. И перед каждой иконой горит по лампадке. Среди них есть и неугасимые. Наблюдает за ними старая Мироновна, утром и на ночь оправляет их, подливает масла, снимает нагар и кладет перед ними земные поклоны. Ей одной доверил Никанор Демидович свою «часовенку», и нет сюда доступа никому, ни кухарке, ни Фене.

Два старых темно-красных комода прижались в угол около кровати, гордо выпятив свои круглые животы. Один из комодов с секретными замками и с колокольчиками внутри. Весело звенят они, когда выдвигаются глубокие ящики, и весело становится хозяину: доверху набиты ящики разноцветными бумагами, большими и поменьше, то мягкими, то хрустящими. Часто, затворившись в своей «часовенке», Никанор Демидович берет длинные ржавые ножницы и отрезает от бумаг купоны… Синие, зеленые и розовые цветочки на дереве земного благополучия. Собирает он жатву свою, посеянную за долгую жизнь и политую слезами, своими и чужими.

Но, вот, уже вторая неделя идет, как бездействуют ножницы Никанора Демидовича. Лежит он сейчас без движения, длинный и желтый. Еще суровее лицо, еще строже, чем всегда, сдвинуты косматые брови.

Тихо дремлет Никанор Демидович, не хрипит уже, да, кажется, и не дышит. Снится ему последний сон, но уже не расскажет он его поутру старой Мироновне… А та уже стоит на пороге его спаленки, и из-за ее плеча глядят на хозяина острые глазки Матвея Григорьича.

— Кажись, уснул, — шепчет Мироновна.

Матвей Григорьич шагнул вперед, наклонился, над кроватью, послушал, потрогал хозяйскую руку и обернулся к Мироновне:

— Шабаш!.. — сказал он. — Преставился. Царствие небесное…

Трижды перекрестился на иконы, опустился на колени и тихонько стукнул лбом в зеленый коврик у кровати.

— Ну-с? — спросил он, вставая. — Ключи у тебя?

В руке Мироновны тихонько звякнула связка ключей.

— Ладно, — сказал Матвей Григорьич.

— Притвори-ка дверь…

Глаза у Фени покраснели и болят, затекла нога, но спать ей не хочется. Книга не пускает. Лизнув указательный палец, Феня переворачивает страницу.

Феня отрывается от книги, подымает голову и слушает. Где-то вдали звенят маленькие колокольчики, поют о чем-то серебристыми голосками.