Чёртова сова - страница 2

Как ты там, за рубежом,

у стеклянных побережий,

где февральский ветер свежий

так и лезет на рожон?

Та ли прежняя зима

в городках, где даже тюрьмы

до того миниатюрны,

что уж лучше Колыма?

Ты в моем проходишь сне

мостовой черногранитной

за новёхонькой границей

в новорожденной стране.

Взять нагрянуть невпопад

в город вычурный и тесный

под готически отвесный

прибалтийский снегопад.

Ты откинешь капюшон,

на меня с улыбкой глядя.

Растолкуй мне, Бога ради:

кто из нас за рубежом?

Так неистова светла

грань весеннего стекла,

что хотел бы жизнь растратить —

да растрачена дотла!

Четвертованная грусть.

Четвертованная Русь.

Я к тебе через границу

и ползком не проберусь.

Кружевные берега

да непрочные снега —

всё как есть перечеркнула

полосатая слега.

Вот и водка налита,

да какая-то не та:

вроде пробую напиться —

не выходит ни черта.

Колобродит у окна

одичалая весна.

Впору гибнуть за Отчизну,

хоть и бывшая она…

Счастье, выглянув едва,

обернулось пьяным бредом.

То ли предали слова,

то ли я кого-то предал.

ЦвЕта крови и чернил

грязь и ржавчина в горниле.

То ль кого похоронил,

то ль меня похоронили.

Безнадежное «зеро».

Где же адская бумага,

петушиное перо,

опереточная шпага?

Год любви любой ценой —

вот и все, о чем просил бы.

Как ты выдуман, Хромой,

беспощадно и красиво!

Точно не твою судьбу, но чью-то

одарил Господь, попутал бес.

Краткое, свершившееся чудо.

Больше не предвидится чудес.

Говори что надо и не надо,

только о случившемся молчи.

В чёрном кофе кубик рафинада —

белый домик раствори в ночи.

Пересыпан городок

снегом, будто нафталином.

Утро зимнее, пошли нам

лучезарный колобок.

После вьюжных веретён

пусть мигнёт румяным веком,

по заоблачным сусекам

добрым Боженькой метён.

Идите к чёрту, господа,

прямыми стройными рядами —

и возраст вашими годами

не измеряйте никогда!

Нам, слава богу, не до вас,

когда мы, рук не разнимая,

глазеем на январский вяз,

а он цветёт, как вишня в мае.

Ещё жива отзывчивая плоть.

Ещё чудит, петляет колея.

Поистине всемилостив Господь,

когда щадит такую тварь, как я.

Самовлюблённый жадный упырёк,

что я творил! И что я говорил!

А Он меня не только уберёг —

Он мне с тобою встречу подарил.

Моя пятидесятая весна

перебирает ивовые плети,

как будто на пятидесятилетье

неладное задумала она:

«Вот эта розга, – пробует, – длинна,

та – коротка, а тоненькие эти

и вовсе не откликнутся в поэте…

Когда бы в молодые времена!»

В юдоли, где мы обитаем,

любое деяние – зло.

А я уродился лентяем —

и, стало быть, мне повезло.

И, стало быть, спрошенный небом,

скажу, незапятнанно бел:

«Не брал. Не участвовал. Не был.

Нескладные песенки пел».

Не давать им пряников!

Отхлестать орешником!

Из-за этих праведников

я считаюсь грешником!

Повстречаешь – тресни-ка

в лоб зелейной скляницей!

Из-за этих трезвенников

я считаюсь пьяницей!

Стих утоплен в вермутах.

Строки – нищета и сушь.

Из-за этих лермонтовых

я и не считаюсь уж!

Звуки пошли не те —

глухи, невнятны, тупы.

Яблоки в темноте

падают – словно трупы.

Вот и сижу в саду,

внемля недобрым звукам.

Скоро ведь упаду

с тем же коротким стуком.

Достаётся нынче правдам —

травят как хотят!

Я сижу любуюсь прайдом

рыженьких котят.

Что мне правды! Что мне травли!

Помыслы просты,

как мелькающие в травке

рыжие хвосты.

Хуже злого костоеда зарубежный Кастанеда,

и мосол, как кастаньета, жалко щёлкает в коленке,

и черновики нетленки между томом Короленки

и записочкой от Ленки затаились в аккурате

в том бумажном зиккурате, что воздвигся у кровати,

угрожая покарати мощным оползнем культуры —

житием Бонавентуры, редкой книжицей «Уйгуры»

и запиской этой дуры: дескать, где мой Кастанеда?..

Тает жизнь в осеннем шелесте,

усыхает, как лоза.

У меня вставные челюсти

и безумные глаза.

Скальте, скальте зубы юные!

Нет бы скальда поберечь

за глаза его безумные

и фарфоровую речь!

Заклубились беды вороньём.

Да и ладно!

Съеду я куда-нибудь в район