Чешская рапсодия - страница 7

Кадет Бартак, чтобы согреться и как-нибудь заслужить свои офицерские рубли, ходил валить лес вместе со всеми. Он противопоставил лесному заклятью яростное упрямство. К черту город! К черту офицерский лагерь во главе с полковником Апони! Два раза в неделю Войтех ездил в село Максим, чтобы привезти от экономки начальника какие-нибудь мази для обмороженных, лекарства против чесотки и чирьев, и это помогало ему рассеяться. С лесничим Андреем Николаевичем Артынюком Бартак беседовал не только о лесе, ибо Андрей Николаевич принимал чешского юношу, как своего. Вероятно, потому что Войтеха рекомендовала мать Андрея Николаевича. Экономка же Артынюка старалась досыта накормить молоденького кадета. Больше всего он любил яичницу с салом, и всякий раз она давала ему в дорогу сала и хлеба, а в полотняном мешочке — соли для рыбы. Знала, что Бартак всем этим делится с пленными, и, верно, потому давала щедрой рукой. Бартак это понимал и смотрел на нее с радостью. А что, интересно, она сделает, если он отважится обнять ее за талию? Марфа была красивой молодой вдовой егеря, и, когда она, бывало, брала Бартака за плечо, заставляя выпить рюмку водки, Андрей Николаевич ревниво фыркал в коротко подстриженную бороду:

— Не забывайте, он пленный!

Марфа смеялась ему в лицо.

— А вам-то что? Жена я вам, что ли? Ваша жена умерла от тифа, моего мужа убили австрияки в Тарнополе, отчего же вам не приходит в голову спросить меня, а не подумать ли нам о свадьбе? А до той поры я буду делать, что мне нравится, понятно? Вот захочу и полюблю нашего Войташу, я ведь ненамного старше его. Правда, Войтех Францевич?

Андрей Николаевич стучал по столу и, багровея, восклицал:

— Слыхал, Францевич? Не был бы я вдвое старше тебя, уж она бы меня из рук не выпустила, а так, язва, воображает, что и десятки мало за поцелуй!

Экономка гневно сверкнула темными глазами:

— И не стыдно вам так говорить при молодом человеке? Он конечно понимает, что вы просто бахвалитесь. Только вы бы, миленький, не бегали за каждой юбкой!

— Ну и бабы теперь! А все революция виновата, — кричал Артынюк. — Забрали себе в голову свободу… Ты знаешь, что Марфа Никифоровна газеты читает? И даже большевистские? Вот позову как-нибудь полицию… Ни к чему служанке образованность!

— Почему же ей нельзя читать газеты, Андрей Николаевич? — возразил гусар. — Образование полезно и для женщин. Марфа, покажите мне когда-нибудь, что вы читаете!

— Ох, дорогой! — вскричал лесничий. — Что это вам взбрело в голову! Такие бабы, как Марфа, подняли недавно в Диканьке бунт. Мужей у них на фронте поубивали, вот и некому было держать их в узде, бабы и взбесились. А откуда они набрались? Из газет да от одного двадцатилетнего жеребчика, красного комиссара. Парочку из них он сагитировал, и они пошли за ним, как стадо. Графа убили, графиню усадили в сани, мужик полузамерзшую ее довез до Чернигова. Только недолго они радовались — Центральная рада послала туда гайдамаков, те с них спесь-то посбили, а комиссара повесили на акации. Вы слышите, Марфа Никифоровна?

— Слышу, да вот думаю, что же это вы не все рассказали, — вызывающе засмеялась экономка. — Тогда уж доскажите, что в ту ночь, когда гайдамаки повесили парня нагишом и расползлись по хатам, где бабы в постелях прятались, ворвались в Диканьку красногвардейцы и переловили всех гайдамаков до единого — те даже штаны не успели натянуть. Потом их всех побросали в Десну. Вот так разделались с ними, по-вашему, глупые бабы из Диканьки.

Андрей Николаевич помрачнел. Налил водки, выпил. Мясистая его физиономия, обрамленная светлой бородой, набрякла. «Дурак», — подумал о нем Бартак и ласково поглядел на солнечную Марфу. Она приняла этот молодой взгляд как добычу и, не сказав более ни слова, вышла из комнаты. Лесничий этого не заметил, обхватив подбородок ладонями, он бормотал проклятия. Вдруг он поднял голову и пристально посмотрел на Бартака.

— Беги из этой страны, юноша, человеческое счастье ушло из нее окончательно. Гайдамаки — варвары. Если бы мы, русские, не принесли сюда немного цивилизации, люди бы здесь до сего дня жили как дикари, как во времена Хмельницкого. Говорю тебе, беги отсюда! Не будь я лесничим в казенном лесу, поступил бы так же. Пошел бы с тобой, парень. В Таганроге, у моей матери, иная жизнь, тебе бы там остаться. Ты мне здесь очень нужен, но я боюсь за твое будущее.