Честь - страница 8

— Нет, что вы ни говорите, но в подвиге личной храбрости есть что то непостижимое для человеческого разума. Вот вы только что сказали, что скромность Ягубова явилась залогом его подвига… Да?.. А ваш генерал-лейтенант Репьев? В его чине, в его возрасте, когда человек уже тяжелеет, когда уже нет безшабашного дерзания молодости и вдруг подвиг личной храбрости… понимаете… личной…

— О… Михаил Иванович Репьев это моя гордость… Вот как помню его еще кадетом, весь сказался в своем подвиге… Смышленный, решительный, храбрый, дерзкий…

— А Сережа Богаевский, Татарского уланского полка? Вы помните его?

— Ну как не помнить… Первый шалун… Намучился с ним полковник Руссэт… С грехом пополам вышел в Артиллерийское училище… Там поставил какой то номер… Перевели в Тверское Кавалерийское… а финал Георгиевский крест… Не понимаю…

— Личная храбрость, дорогой Митрофан Васильевич… личная храбрость.

— А Леонид Байцуров 81-го Апшеронсхого Императрицы Екатерины Великой полка? Я до сих пор не могу себе простить, что как то с горяча, не разобрав дела, посадил его в карцер… Потом Прибылович сознался… Кого посадил?.. Кого? Будущего орденского кавалера…

— Я часто думаю, Роман Густавович, а сколько не дошло до подвига и умерло смертью храбрых… И все наши Симбирцы… наши дети, которых мы воспитали, наша честь…

Так говорили два старых скульптора, стоявших на грани ухода в отставку, и гордым счастьем лучились их старческие глаза. Они знали, что с их уходом какие то новые скульпторы будут лепить новые статуи чести, но они не предполагали, что судьба сделает их свидетелем величайших подвигов самих кадет…

Грянул час ужасной русской смуты, и яркими огнями алмазов засверкали подвиги детей-кадет…

Никто не прочтет в Русском Инвалиде имен пяти кадет, расстрелянных в лесу Поливны, расстрелянных только за то, что они кадеты, за то, что не отдали этой бессмысленной смуте своей чести…

Никто не узнает про подвиг Володи и Сережи, с риском для жизни спасших знамя корпуса и где то нашедших себе скромную могилу — «неизвестного кадета».

Только Родина знает, где эта могила… Только солнце Родины пригревает ее, трава Родины украшает ее зеленью…

Перед ней не склоняются головы коронованных особ, полководцев, мировых политиканов… На ней не теплится огонь неугасимой лампады. Никто не возлагает на нее венков… Они не нужны… Могила всегда цветет вечными, прекрасными цветами кадетской памяти, и «Жизнь бесконечная» никогда не умрет на этой честной могиле.

Первые дни в корпусе тянулись медленно, скучно и однообразно, несмотря на новизну обстановки. В один момент куда-то ушла ласка мамы, забота тети Лели, бабушки, куда то испарилась маленькая церковь на Московской улице, в которую каждое утро Жоржик ходил молиться за папу, потому что он на войне, испарился татарин деньщик Султан, сопровождавший его в церковь, ушла, как будто умерла, рябенькая курочка «Кука», часами просиживающая на его плече, целуя его шею, глаза, волосы, куда то убежал рыжий сеттэр «Фебка», постоянный участник детских игр. Маленькому, впечатлительному Жоржику временами казалось, что он одинокий, всеми забытый ребенок, отчего казенная обстановка корпуса, уложенная в рамки часов и даже минут, была для него тягостным испытанием. Временами новизна этой обстановки несколько отвлекала его. В свободное время он ходил по ротному залу, рассматривая незнакомые портреты и картины из военной жизни, повешенные в простенках окон и дверей. Он осторожно присматривался к одноклассникам, словно выбирал будущих друзей жизни. Сентиментальная натура Жоржика, в своей маленькой жизни, уже давно разделила детей на живых и мертвых. Дети живые это те, которые любят правду, природу, лес, цветы, животных. Дети мертвые, которые боятся правды, не чувствуют природы. В детском понимании Жоржика были еще средние дети, их было очень много, и под тем или другим влиянием они делались или мертвыми, или живыми.

День проходил легче, но когда наступала ночь, когда в спальне умирал последний детский шум, когда сотня однообразно подстриженных голов сковывалась безмятежным сном, Жоржика охватывало чувство горького одиночества. Все впечатления дня испарялись как туман над рекой. Неудержимыми ручьями текли слезы на казенную жесткую подушку, с беспощадной ясностью воскрешая перед глазами картины далекого родного дома…