Четверо с базарной площади - страница 4
Тот, к кому была обращена первая половина высказываний Арсеньича, — здоровый мужик в овчинном полушубке и в болотных сапогах, подвернутых до колен, — с сомнением оглядел Генку из-под рыжей, надвинутой до бровей ушанки.
Но Генка на мужика не глядел. Стараясь не производить лишних движений, Генка зарядил духовку, как попросту называли ружья, тщательно прицелился… и, щелкнув, напрочь вылетело первое окошко в домике, что стоил карманных часов.
Генка снова зарядил свое ружье… Он должен был оправдать себя перед Арсеньичем и оправдал.
Посетители одобрительно загудели, когда после трех выстрелов мишень зазияла тремя круглыми сквозными отверстиями.
Генка вытер ладошкой капельки пота на лбу. Сердце его колотилось где-то возле горла.
Из-за спины в затылок ему дышал Слива.
Мужик в овчинном полушубке вдруг выхватил из-за пазухи красную тридцатку и швырнул ее Арсеньичу.
— Еще три пули пацану! За мой счет!
Генка замер от неожиданности.
— Э, не выйдет! — закричал Арсеньич. — Мальцу играть — не дело, это раз. И что он меня по миру пустит — это два!
— Ты что ж — на выигрыш только рассчитываешь?
— Я?! По мне хоть все заберите! Да ему ж батька за это шкуру спустит! Кто поверит, что на чужие стрелял! — все больше разъяряясь, кричал Арсеньич. И, вдруг схватив ружье, сунул его прикладом вперед Генке. — На! Не боишься — стреляй!
И что-то такое уловил Генка в голосе Арсеньича, что заставило его отодвинуться от стойки.
— Не… — сказал Генка. — Мне нельзя…
Он повернулся и торопливо зашагал прочь от тира, так что Слива, ахая от возбуждения, едва поспевал за ним. Уже из толпы они слышали, что мужик в болотных сапогах взялся стрелять сам.
— Вот ведь! — сказал Слива. — Зажилил часы лысый, а?
Генка остановился, возбуждение его прошло. Теперь он был даже рад, что отказался от чужих денег. В самом деле: стрелял-стрелял человек бесплатно, а потом взял бы и выиграл часы у того, кто ему столько доверял!
Генка вообще не умел долго предаваться тоске, а тут почувствовал себя даже счастливым, что не подвел Арсеньича.
— Айда лучше посмотрим, как на дамах играют! — махнул рукой Генка и плечом вперед протиснулся между какими-то тетками. Слива протиснулся вторым, поэтому не успел избежать щелчка в затылок. Вообще, если долго бродить по базару, можно столько щелчков нахватать, что голова вспухнет.
Игра в дамы была вторым чудом базара после тира.
Сидит молодой еще парень на скамеечке, перекидывает перед собой три слегка изогнутые посредине карты, потом оставит их лежать на табуретке: угадай, где дама пик. И ведь кажется, вот она лежит, а поставит кто-нибудь деньги, вскроет — вместо пиковой бубновая дама. Время от времени, правда, у парня выигрывали, но иногда оставляли ему деньги тысячами, потому что ставки не ограничивались.
Сегодня игра у парня шла кое-как. Генка и Слива отправились слушать песни. Их в окружении толпы женщин пели по всему базару слепые: пели о боях под Тулой, бомбежках Севастополя, о танковых атаках под Харьковом…
Женщины плакали, а в шапки слепых сыпались медь, серебро, а иногда рубли и даже трешки.
И так до жуткого ясно представлялся истекающий кровью солдат в снегах, что иногда хотелось заплакать вместе с женщинами.
Про Фата Генка и Слива вспомнили, когда опять увидели Кесого. Он стоял со своим ведром почти у самого монастыря, где и народу-то меньше всего, и унылым голосом выкрикивал:
— Кому студеной! Десять копеек стакан! Пятнадцать — два стакана!
Желающих пить не было.
Один глаз у Кесого был с детства прищурен, за что и получил он свое прозвище. Вместо кепки Кесый носил морскую мичманку с облупившимся козырьком, а вместо рубахи тельняшку, которая даже зимой выглядывала из-под телогрейки.
— Где Фат? — спросил у него Генка.
— А тебе что? — нахально прищурился Кесый своим и без того прищуренным глазом.
— А ничего, — отозвался Генка.
Слива достал было носовой платок, но Кесый язвительно хмыкнул:
— Интеллигенция! — И Слива моментально спрятал платок в карман.
Связываться с Кесым было опасно. Что сам он мог подстеречь около школы и налететь из-за угла — еще ничего. Но у Кесого был брат, которого даже взрослые боялись. Угрюмый, по прозвищу Банник, с красным, словно от натуги, лицом, он нигде не работал, и женщины в очередях, завидев Банника, крепче стискивали под руками сумки. По одному взгляду на него верилось, что Банник может и зарезать.