Четверо в дороге - страница 13
— Да вы что?! — с дрожью в голосе выкрикнул! Вьюшков. — Вы что меня поносите? Я днюю и ночую на ферме. Недосыпаю... Я тут за всех как окаянный тяну, от Максим Максимыча стока благодарностей...
Люди оживились. На лице Вьюшкова — изумление, во взгляде Нарбутовских — любопытство и смешинка...
Сказав, что планерки на ферме надо проводить один раз в день, и недолгие — минут на двадцать, не больше, — Иван Ефимович перевел разговор на то, что его очень беспокоило:
— До революции земля принадлежала частным лицам, — начал он. — Ею владели помещики, кулаки да церковники. Теперь земля принадлежит всему народу...
Люди опять опустили головы, поскучнели: об этом они знают.
— Все блага, все богатства мы получаем от земли: каменный уголь, нефть, газ, руду...
Насмешливо улыбаясь, Вьюшков посматривал на рабочих, как бы говоря: «Ликбез, да и только... Кого это нам господь бог послал?»
— Используя эти природные богатства, рабочие на заводах делают автомашины, комбайны и все то, чем мы постоянно пользуемся, что нам крайне необходимо — кровати, телевизоры, радиоприемники, мотоциклы, часы, электролампочки. Рабочие в городах изготовляют для нас с вами пальто, костюмы, сапоги, туфли и многое другое. И мы покупаем все это по государственным ценам. Я подчеркиваю: не по рыночным, где устанавливается, цена, как бог на душу положит, а по государственным. Заводской и фабричный рабочий получает за свой труд зарплату. Зарплату! А мы с вами должны выращивать на земле хлеб, овощи, ухаживать за скотом и продавать государству продукты сельского хозяйства. И, конечно, тоже по государственным ценам. И получать, как городской рабочий, зарплату. В соответствии с количеством и качеством затраченного труда. А что же делаете вы? Городские товары покупаете по нормальным, государственным ценам, а вот мяско, молочко, картошку, яйца и другие продукты сельского хозяйства, выращенные на государственной земле, везете на базар и продаете втридорога.
— А это наше! — крикнула какая-то женщина. Лица ее не разглядишь в слабом свете керосиновой лампы, но одета она в дорогое пальто с каракулевым воротником, на голове пышная пуховая шаль:
— Что наше? — голос Лаптева посуровел.
— Продукты... Город-то кто кормит? Мы, деревенские.
— Перестань, Тася! — проговорил с испугом Вьюшков.
Татьяна Нарбутовских засмеялась, и смех ее был легкий, веселый, будто на вечеринке:
— Она хотела бы кормить только саму себя. Чтобы от всех других ей была польза. И от городских, и от деревенских.
— Как ты можешь так говорить, Татьяна? Нашла место для хаханек. — Вскочив, Вьюшков замахал руками. Закричала и замахала руками женщина, которую управляющий назвал Тасей.
— Замолчь, Таисья! Тебе говорю!
«Чета Вьюшковых, — догадался Лаптев. — Хоть и говорят: муж и жена — одна сатана, а все же, как видно, не одна».
— Если бы заводские рабочие стали исходить из вашей логики, они бы сказали: все, что мы делаем, это — наше. По какой цене захотим, по такой и продадим. Варите суп в чем хотите, хоть в деревянном корыте, хоть в ладонях. Копайте землю палками и одевайтесь в шкуры...
— Выходит, лучше лодырничать! — сказала Таисья Вьюшкова, и в ее голосе, не в пример мужнину, были твердость, самообладание. — Если и ночью, и днем храпака задавать...
«И все-таки они — два сапога пара», — подумал Лаптев. Он старался говорить спокойно, хотя уже нарастало раздражение, готовое вот-вот прорваться наружу. Еще раз повторил: скота надо держать столько, сколько положено по закону, нельзя смотреть на совхоз через рога собственных коров, иначе все совхозное будет казаться чужим. И назвал несколько цифр.
— Как видите, ваша ферма — средняя в нашем совхозе, который в большом долгу перед государством. И долг этот с каждым годом растет...
Было тихо. Нарбутовских проговорила, качнув головой: «Правильно». Остальные молчали, но в этом многозначительном молчании угадывалось согласие.
«Видимо, никто с ними не беседовал об этом. А народ тут, видать, хороший».
Потом он говорил о кормах. Была еще глубокая зима, весной и не пахло, а кормов оставалось всего — ничего, до лета не хватит.