Четвертый Дюма - страница 16

На этом я закончу описание своих коллег по мастерской, которую завистники называли фирмой «Дюма и Ко». Не могу сказать, что с большинством из них меня связывали дружеские отношения. За исключением Жерара де Нерваля, все они были для меня коллегами на час. Когда мы собирались, то сплетничали о старике, рассказывали анекдоты о его распутной жизни, о том, как он путал имена своих любовниц, но резких слов себе не позволяли, хорошо понимая, что он, в сущности, — мотор нашего содружества и без него все мы, люди без имени, просто пропадем. А в присутствии господина Маке мы вообще не смели сказать о хозяине ни слова, так как он был самым старшим из нас, с юных лет работал на господина Дюма и имел обыкновенно сообщать старому другу о наших шуточках в его адрес, от чего онкль Саша приходил в ярость. Он обладал непомерным самомнением и просто представить себе не мог, что может стать мишенью для острословов, зато отличался отходчивостью, и я не помню случая, когда бы он преследовал кого-нибудь за острое словцо по своему адресу. Великодушный был человек, этого у него не отнимешь.

Лично для меня беда пришла с другой стороны, от человека, не имевшего ничего общего с нашей мастерской. Наверно, вы догадываетесь, о ком речь. Да, я говорю именно о нем, моем так называемом брате Александре Дюма-сыне, соперничавшем с отцом в дележе литературных лавров. Этот грузноватый обидчивый господин, каждое слово которого, обращенное ко мне или посвященное мне, было исполнено жалящего сарказма, не обладал ни легким характером, ни великодушием Дюма-отца. Когда онкль Саша вернулся со своей Эммой с морских купаний, сын стал все чаще бывать на рю Амстердам и планомерно изводить отца, — зачем он усыновил меня, как это можно, чтобы никому не известный парень еще более неизвестного и совершенно темного балканского происхождения носил славное имя Дюма! Напрасно онкль Саша уверял его, что усыновление — чистая формальность и что у него просто не было другого способа вывезти меня из России. В ответ недоверчивый сын, который, вероятно, видел во мне претендента на наследство и проценты от авторских прав, совершенно логично парировал, что не понимает, для чего именно я так понадобился отцу, разве мало секретарей и кучеров в Париже, чтобы еще кого-то усыновлять… Старик Дюма — человек, который был способен уговорить кого угодно, — так и не сумел убедительно объяснить, почему именно ко мне он так привязался, что-то бессвязно мямлил об одиночестве на чужбине и твердил, что нашел во мне родственную душу, но сын не считал все это сколько-нибудь серьезным аргументом и снова принимался за свое, то есть продолжал пилить старика. Дюма-отец, которому все это изрядно надоело, наконец пообещал, что при первой же возможности пригласит нотариуса и велит ему аннулировать акт усыновления, вызванного форс-мажорными обстоятельствами. Однако он вел столь бурную жизнь, что никак не мог собраться выполнить свое обещание, чему я, разумеется, только радовался. А вскоре встреча с нотариусом стала и вовсе невозможной, ибо старик затеял итальянскую авантюру, в которой я принял непосредственное участие и о которой попытаюсь рассказать, потому что в тот период действительно по-братски сблизился с этим невозможным человеком, таким талантливым и таким взбалмошным.

Мы отправились в Италию в начале лета 1860 года. Кроме господина Дюма в поездке участвовала, как и следовало предполагать, мадемуазель Эмилия Кордье, малютка Эмма, в которую старик к тому времени втюрился уже не по уши, а по самую макушку. Мы наняли небольшой парусник, команда которого состояла из капитана и трех матросов. Чтобы не шокировать чиновников итальянских пограничных и таможенных властей, — в поделенной на бесчисленные королевства и княжества Италии их было не меньше, чем уличных нищих, и все они старались блюсти самую высокую мораль, — Эмму записали в судовые документы как юнгу. Днем она разгуливала по палубе в морском костюмчике, сшитом лучшим марсельским портным, а ночью сменяла его на ночную рубашку, а то и просто на костюм Евы к великой радости старика. С самого начала путешествие проходило очень весело, онкль Саша был в прекрасном настроении: он избавился от вечно брюзжащего сына и располагал большими деньгами, потому что накануне отъезда подписал выгодный контракт с издателем Мишелем Леви, энергичным и предприимчивым евреем типа Ротшильда, которому предоставил права на издание всех своих будущих произведений. Еврей был хитер, он прекрасно знал, что внакладе не останется, потому что Дюма-отец все еще оставался «кумиром толпы». Капитан корабля оказался остроумным марсельцем, он знал тысячи моряцких анекдотов, я же, в свою очередь, умел славно имитировать коллег по мастерской и писателей, с которыми меня познакомил старик, особенно длинного и тощего Эжена Сю, ужасно манерного, походившего на протестантского пастора. Эмма, которую онкль Саша окрестил Адмиралом, капризничала как дитя, и это тоже доставляло ему удовольствие. Она впервые совершала прогулку по морю в окружении одних мужчин, преимущественно молодых, и это в ее глазах придавало путешествию дополнительную прелесть. Первой итальянской гаванью, в которую мы зашли, была Генуя. А первое, что мы там услышали, была следующая новость: Гарибальди, старый вояка и борец за независимость и объединение страны, готовится силой отнять Сицилию и Неаполь у Бурбонов. Онкль Саша лично знал Гарибальди, в свое время даже собирался писать о нем книгу, этот человек полностью отвечал его представлениям о романтическом герое. Как только он услышал о походе, с ним начало твориться что-то неописуемое. Как так! Стоять в стороне и не вмешиваться, когда в Италии готовится столь грандиозное событие! Ведь ему предоставляется шанс вписать свое имя в итальянскую историю! «Мы без промедления с нашим судном (в его воображении скромный парусник уже превратился в судно с двумя дюжинами пушек на борту) присоединяемся к славным гарибальдийцам! — заявил он в тот же вечер. — Пусть мир знает, что Александр Дюма-отец вносит свою лепту в славную борьбу за национальную независимость». Да, любил он громкие слова, но не бросал их на ветер, а подкреплял громкими делами. На другой же день мы взяли курс на Палермо. Кроме малышки «Эммы» (я забыл сказать, что мы окрестили суденышко «Эммой» в честь Адмирала), мы намеревались нанять еще два судна побольше и помочь Гарибальди в высадке бойцов на берег Сицилии. Наш адмирал Эмма загорелась этой идеей, да и я не остался к ней равнодушен. С тех пор, как я распростился с астраханскими степями, мне не приходилось садиться на коня и держать ружье в руках. После душной атмосферы парижских литературных салонов, где интересовались только сплетнями, где все только грызлись между собой, где о старике сочинялись тысячи эпиграмм и памфлетов, хотелось снова вдохнуть славного порохового дыма (я, кажется, заразился от онкля Саши и начал выражаться свойственным ему высокопарным стилем).