Четвертый Дюма - страница 3

Ступили на бессарабскую землю клуцохорцы — и вздохнули свободно. Здесь уже была Российская империя, здесь уже семнадцать лет турок не смел и носу показать, здесь уже правила твердая казацкая рука. Осмотрелись наши: слева вода и справа опять-таки вода, — это были два дунайских болота, которыми так богат северный берег реки. Двинулись они между болот на север, смотрят туда, смотрят сюда, обошли с востока город Болград, заложенный болгарскими беженцами лет тридцать-сорок назад. Порасспросили, что и как, и получили совет искать землю к северо-востоку от города, где места холмистые и где на припеке хорошо растет лоза. А сливенским только того и надо, они без вина ни за стол не сядут, ни из-за стола не встанут. Походили, порыскали, нашли небольшую и укрытую со всех сторон долинку, не замеченную молдаванами, что переселялись с запада, и сказали себе: вот оно, место, тут и остановимся, а там уж — что бог даст. Остановили возы, разгрузили поклажу и засучили рукава. Первым делом деду Панайоту и деду Петру пришлось устраивать свадьбу, потому что мать моя Цветана за ночевками под открытым небом да возле костров не сумела, да и не захотела, уберечься от греха. Как только клуцохорцы определились, где им поселиться, тут же позвали попа, потому что не хотели начинать позорищем жизнь на новом месте. Отца и мать обвенчали под старым дубом, будто древних славян, там поп Атанас справил службу, там держал над ними и венцы. Это было летом 1830 года. На свадьбу пожаловал атаман казачьей сотни из арьергарда Дибича, Петро Кривонос, тот самый, что не пожелал принять отца в казацкие ряды. Он расчувствовался и подарил молодцу-молодожену красивую дамасскую саблю, которую снял с убитого турецкого бюлюк-баши под Эдирне. Отец всю жизнь берег эту саблю как зеницу ока и не расставался с ней в скитаниях по донским и калмыцким степям, а когда ложился спать, клал ее в головах и вечно повторял, мол, если, не дай бог, с ним что случится, пусть его с нею и похоронят.

Когда сыграли свадьбу и родители мои стали мужем и женой, на них уже никто не косился. Как и все клуцохорцы, они взялись за постройку дома. Через год на солнечном склоне уже раскинулось новое село. Назвали его Задунаевка. Это была та самая Задунаевка, где позднее учительствовал наш великий Ботев. Дома были красивые, как в Клуцохоре, но ведь мало поставить дом, надо еще, чтобы в хлевах и амбарах кое-что завелось. Дед мой Панайот пробовал было взяться за старое ремесло — барышничество. В Сливене он славился как веселый человек, краснобай, не дурак выпить, начнет лясы точить — никто его не переговорит и рта ему не заткнет, ведь барышничество — такое ремесло, что язык должен быть хорошо подвешен, без этого не сладишь с конокрадами — самыми бойкими людьми в цыганском племени. Однако еще в пути дед здорово переменился, стал молчалив и замкнут, — видно, смерть бабки Яны сильно повлияла на него. Пока она была жива, он ей доброго слова перед людьми не сказал, сделай то да подай это, вот и весь разговор, а теперь, когда ее не стало, не стало и прежнего Панайота. Душа человеческая — потемки. Начал дед засиживаться с внуками, неохота ему стало возиться с конями. И годы его были уже немалые. Так что из его попытки вернуться к перекупке лошадей на бессарабской земле ничего не вышло. Отец стал заниматься извозом в дунайских портах — Рени, Измаиле, Килии, часто ездил на ту сторону реки и был, что называется, единственным связным между бессарабскими и тулчанскими сливенцами, первые из которых стали подданными русского императора, а вторые остались под турецким султаном. Да ведь под каким правителем ни живи — до бога высоко, а до царя далеко.

Через год-другой полегчало нашим, сливенцы — народ трудолюбивый, брось их в пустыне Сахаре — они и там разведут виноградники, засадят сады, вырастят орехи, а если нагрянешь к ним в гости — встретят как подобает, угостят буйным вином и крепкой ракией. Первый сын у моего отца и моей матери Цветаны родился в начале 1831 года, через пять месяцев после свадьбы, потому что, как мы уже знаем, был сделан еще по дороге. Это более всего огорчило деда Панайота, человека патриархальных сливенских понятий. Но когда родился внук, белолицый да румяный, на три пальца длиннее и на одну ока тяжелее других младенцев-бессарабчиков, растаяло сердце у старика, он заулыбался впервые с тех пор, как ступил на этот берег Дуная, простил Цветане позор, с которым она вошла в семью, а когда внука окрестили его именем, совсем размяк, развязал потайной кошель, который до тех пор прятал невесть где, и стал одаривать мать и ребенка. После этого события он ожил, взялся сам учиться российскому языку и учить ему детей. Но как настанет вечер — садится дед возле огня и заводит рассказы, всё про милый сливенский край. И про бабку Яну, да такую, какой она была в молодости, про то, как он умыкнул ее, да как за ним гнались с собаками до самой речки Куручи, что разделяет Клуцохор и Сливен. Дед Панайот много возился с внуком, можно сказать, он его и вырастил, потому что отец мой постоянно был в извозе, а мать Цветана каждый год рожала и только то и делала, что кормила детей. В 1832 году родилась сестра Яна, потом еще одна сестра — Геника, потом еще трое, два мальчика и девочка, которых господь прибрал еще в младенчестве, и только в 1840 году появился на свет я. Меня назвали в честь своенравного деда Петра. После этого у матери перестали умирать дети. Видно, лежало на ней какое-то заклятие старого хаджи.