Четвертый хранитель - страница 11

Только теперь осознал он, что означали предсмертные слова отца: «Помни о Твери».

За эти годы все переменилось и теперь уже Московское княжество стало сильным и могучим, а Тверское доживает свой век, и слова отца приобретают новый и особый смысл. Вспомнив о венчании, Иван Васильевич вспомнил и о своей первой свадьбе. Ему было двенадцать лет, Марье — десять и, держа ее на этот раз уже теплую ручку, Иван думал, только об одном — как же теперь они пойдут в брачные покои и как проведут свою первую ночь, — да не тут-то было! Не успел закончиться брачный пир, на котором они сидели рядом и первый раз в жизни им было позволено выпить по глотку меда, и гости великокняжеской свадьбы только-только развеселились, как юных супругов подняли от стола, да и развели по разным спальням, а когда Иван заикнулся было насчет брачных обычаев, ему объяснили, что реализовать этот брак в естественном человеческом смысле они смогут лишь по достижению Марьей пятнадцатилетнего возраста, ибо по древним законам, и русским, и тверским и литовским так положено и все тут! Вот так они и жили в супружестве — наследный Великий князь Московский и великая княгиня Московская, бывшая тверская, и встречались только днем на официальных приемах, и говорить-то толком не говорили, так что до пятнадцати лет Иван Васильевич супругу свою первую можно сказать и не знал вовсе.

Но время шло, девчонка росла на глазах, взрослела, хорошела, а когда уже и холмики грудей появились, решил однажды Иван нарушить втайне наказы взрослых, — было ему к тому времени уже шестнадцать, кровь играла, и задумал он ночью пробраться в спальню своей законной супруги.

Но и тут ничего не вышло.

Здоровенный молодой грек Микис, который еще в Твери, с малолетства своего и великой тверской княжны, служил при ней начальником личной охраны, как верный пес, спал на пороге спальни своей хозяйки, — не пошел ни на какие подкупы, ни на какие угрозы — так и не впустил Великого Московского князя к супруге. Когда великий князь, осердясь, пошел на него грудью, вынул Микис из ножен свой короткий греческий меч и, протянув рукояткой вперед, великому князю, сказал: «Возьми его и пробей мое сердце, государь, потом можешь войти». Иван меч взял, под ноги греку швырнул и в ярости удалился.

Этого Микиса Иван Васильевич сильно невзлюбил, и решил при случае напомнить ему о его чрезмерной ретивости, а потом вроде стало не до того — год пролетел быстро, пятнадцатилетняя супруга резво и охотно приступила к выполнению своих обязанностей, и в шестнадцать уже родила.

Вот он стоит — первенец, красавчик, Иван Иванович — нынче и сам отцом стал.

Бедная Марья! Они прожили вместе лишь десять лет.

Великая княгиня часто хворала, и потому не было ничего необычного, когда в один светлый апрельский день 1467 года на нее снова хворь нашла, и придворная ее ключница — Наталья Полуехтава, жена великокняжеского дьяка Алексея Полуехтова привела каких-то ворожей, они весь вечер колдовали, унесли с собой ее пояс, вроде для того, чтобы злых духов из него выгнать, а наутро бедная Марья вдруг — раз! и умерла.

Иван хорошо помнил, как он был потрясен, стоя возле ее маленького худенького тельца, накрытого белой накидкой, ниспадающей до самого пола, а когда на завтра стали готовиться ее хоронить, Ивана почему-то не хотели пускать к ней, но он расшвырял всех, ворвался в светлицу, где она лежала, и застыл, потрясенный: Марью невозможно было узнать — она раздулась до невероятных размеров и белая накидка, которая вчера достигала пола, сегодня едва прикрывала ее огромное тело… Конечно, ни у кого не было сомнений — ни своя это смерть была, но так никогда и не понял Иван: кому и зачем нужна она была.

Разумеется, виновных он жестоко наказал — всех четырех ворожей живьем утопили в Москве-реке, ледоход тогда был, и длинными шестами запихнули их под быстро плывущие по Москве-реке льдины, так чтоб даже тел их не видно было. Стольник Марьин Филимон Русинов с перепугу сам помер, хотел тогда великий князь Наталью казнить, да бухнулся в ноги дьяк Полуехтов, а поскольку все дела иноземные в его руках были, и ссориться с ним совсем некстати выходило, простил он его супругу, лишь велел никогда больше ко двору не показываться…